И вот Федор встретился с ним снова!
«Может, обойдется?» — решил он, хватаясь за веревку.
Ноги его затекли и не слушались, и, несмотря на усилия рыжего лесовика, он не мог сдвинуться с места.
— А ну, пособи кто! — крикнул Клепа; от натуги лицо его стало красным под стать огненным волосам и бороде. — Вишь, как болото держит…
Ивашко первым бросился на помощь. Вскоре Федор уже стоял на тропе. Чумазый, весь в болотной грязи, которая комьями оплывала с его одежды, в одном сапоге — второй остался в трясине, — он и впрямь был похож на водяного. Разбойники окружили его, но теперь уже не хмурились — смеялись.
— Ты какого роду-племени, молодец? — спросил его чернобородый. Кажется, он не узнал Федора и теперь, ухмыляясь, разглядывал его своими раскосыми глазами.
— Должно, сын боярский аль купец сурожский, не иначе, — хихикал Митрошка. — Мыслю я…
— Да погоди ты! — оборвал его атаман. — Завсегда, как оса, лезет в глаза. Дай человеку слово молвить.
Федор, отплевываясь от попавшей в рот грязной жижи, молчал.
— Что молчишь? Язык-то, чай, на месте аль, может, проглотил со страху? — потеряв терпение, повысил голос разбойник. — Сказывай, как сюды попал?
— Порубежник я! — с хрипотцой от волнения, но как мог тверже ответил Федор. — Ехал с дозора и попал с конем в топь… — Не доверяя лесовикам, решил ничего не говорить о встрече с врагами: «Такие, как они, не раз поводырями у ордынцев служили…»
— Вона какую птицу поймали… — задумчиво произнес атаман, пристально всматриваясь в его лицо. — Из острожников, значит. А не врешь ли, что с дозору? Может, с вотчины валуевской?
— Время только зря потеряли, костяная игла ему!
— Что теперь делать с ним?
— Ежли оставить тут, мигом наведет погоню.
— Дай-ка ему кистенем, Клепа! — сказал рыжему рябой, но тот только буркнул: «Да ну тя!» — и отвернулся, Тогда Епишка подошел к другому, третьему, волнуясь, стал что-то шептать им.
— Нечего с острожником возиться!
— Кинуть в болото!
— Зарубить! — послышались возбужденные голоса.
— Хватит вам! — остановил их атаман. На миг задумался, потом решительно махнул рукой: — С собой возьмем, а там видно будет! Может, дознаемся чего про сию ночь…
— Не можно мне с вами — беда идет! — воскликнул Федор, но не успел сказать главного. Громкий протяжный свист пронесся над болотом. Лесовики встрепенулись, настороженно уставились на вожака. Чернобородый кивнул им, и тут же несколько человек набросились на порубежника. Рот ему заткнули тряпьем, руки заломили назад и туго скрутили веревкой.
К вечеру ватажники добрались до своего логова. Шалаши и землянки были искусно скрыты между деревьями и кустами — посторонний глаз не мог их обнаружить. Усталые люди молча разбрелись по жилищам, возле Федора остались лишь рыжий лесовик и атаман.
— Куда его? — спросил Клепа.
— В ту землянку! — показал чернобородый, проходя вперед. — Руки не развязуй, а кляп вынь, все одно никто его тут не услышит.
Возле землянки, возвышавшейся над усеянной золотарником и колокольчиками травой, лесовики остановились.
— Ну, иди, что ль! — Рыжий резко подтолкнул Федора к узкому входу. Но тот лишь отступил на шаг и, повернув голову, исподлобья уставился на разбойников.
— Здоров деточка — с места не сдвинешь, — удивленно буркнул Клепа; был он почти как Федор, росл, костист и широк в плечах.
Чернобородый разозлился — лицо его вспыхнуло, темные глаза загорелись недобрым блеском.
— Иди, не то порешу! — процедил угрожающе и схватился за нож.
Федор только зубы сцепил; низко пригнувшись, прошел в землянку.
В нос ему ударил кислый запах сырости и овчины. Пленник лишь успел заметить, что стены и потолок сильно закопчены — очевидно, в землянке жили и зимой, как дверь захлопнулась, и он очутился в темноте. Некоторое время, стоя у входа, пытался обдумать положение, в которое попал, но боль в ноге — подвернул по дороге — не давала сосредоточиться. Сделал наощупь несколько шагов, наткнулся на что-то, упал да так и остался лежать на полу.
Мысль о том, что не успел и теперь уже, наверное, не сможет предупредить ордынский набег, весь день не давала Федору покоя. Когда лесовики вели его по незнакомым местам, старался запомнить дорогу. «Жив останусь — сбегу и сам обо всем поведаю, а говорить душегубцам про ордынцев не стану: все одно не отпустят в острог». И он решил молчать…
