Я отодвинулась на дюйм, получив чуть больший обзор. Мне-то было известно, как я отношусь к Слиму. К тому же мое сердце рвалось выложить это ему: казалось, там завелся щенок, шустрый и неуправляемый. Но что если я открою карты, а Слим окажется к этому не готов? Не испорчу ли я все, если выпушу свой заряд, или он как раз этого и дожидается? Я заглянула ему в глаза, но не увидела там ничего, кроме собственного отражения.
— Напрасные надежды, — сказала я, отчасти в шутку. — Ума не приложу, что там творится, в твоей голове.
— Может, то же, что и в твоей? — предположил Слим.
— Ты так думаешь?
— Думаю, — кивнул он. Затем, похоже, до Слима дошло, что он сказал. Мысли его растянулись, и рот — вместе с ними. — Но не в смысле свадьбы, если ты понимаешь, к чему я клоню. Не хочу сказать, что этого не произойдет… когда-нибудь… конечно, я могу представить, как затягиваю этот узел рано или поздно…
Я коснулась его губ пальцем и держала там, пока Слим не оставил попытки что-нибудь еще добавить. Я освободила его, лишь когда единственным возможным продолжением мог стать поцелуй.
— Давай не будем портить момент, — предложила я, когда Слим отвлекся, чтобы снова попытаться все объяснить. — Не желаю слышать признаний, продиктованных надеждой куда-то попасть.
— О, я уже там! — Слим сверкнул глазами, воздевая их ввысь. Я рассмеялась, вторя ему, но тем не менее первой отправилась наверх. Как и Павлов, первым делом мы передвинули кровать — возможно, с меньшей точностью, зато гораздо энергичнее.
Первой звездой, приглашенной на наше шоу, стал Добряк Уильям. После нескольких дней пребывания нашего дома в Сети установленная на кухне камера начала выдавать в эфир весьма странную картинку: великан в сотню кило весом вверяет моим заботам свои ногти. Должна вам сказать, далеко не всякий мог видеть картину целиком: Добряк настоял, чтобы на протяжении всего маникюра его руки оставались вне кадра. Отсюда и слегка взволнованный вид Вилли, который сидел за кухонным столом, казалось бы, в полном одиночестве. Он не отрывал зачарованного взгляда от объектива, словно поклялся выиграть состязание в гляделки с невидимыми зрителями.
— У меня нет в зубах застрявших кусочков пищи? — шепнул Добряк уголком рта.
— Не заметила. Тебя никто не слышит, Вилли. Расслабься.
— Ничего нет хуже, чем кусочки пищи меж зубов, — заявил он уже громче, но все еще явно нервничая.
— Не считая запущенных ногтей, — поправила его я. — Хочешь, займемся потом педикюром?
Добряку пришлось посмотреть мне в глаза, чтобы удостовериться, что я шучу. Так или иначе, но собранные на углу стола лосьоны и стаканчик с ногтечистками заставили его не без тревоги во взоре вернуться к созерцанию камеры. Благодаря моему брату нам удалось четко поделить наше жизненное пространство на две части — «видимую» и «невидимую». Павлов провел добрых два часа, размечая в доме все «мертвые зоны» до единой. В результате на полу кухни пролегли две полоски красного скотча, расходящиеся из точки, расположенной прямо под камерой. Даже стол был размечен, что оставило мне уголок для работы с ногтями Вилли — там, где это не нанесло бы удар его репутации. Подобным же образом мой брат разбил на сегменты каждую комнату, кроме ванной и уборной, отделив то пространство, где мы жили в кадре, от пространства, где мы жили по-настоящему. Находиться в доме стало гораздо проще, но Вилли все никак не мог привыкнуть.
— Когда вернутся твои молокососы?
— Это ты заставил их уйти, — напомнила я, откидываясь на спинку стула. Последние десять минут я сосредоточенно обрезала и чистила ему ногти. Стоило удалить глубоко въевшуюся грязь, и они заблестели, как осколки древнего фарфора, извлеченные из археологического раскопа. У Добряка Уильяма были довольно красивые кисти рук. Ничего изящного или утонченного, вовсе нет, но уже в том, что он доверил мне эту процедуру, было нечто трогательное. Судя по всему, Вилли мало кого подпускал на достаточно близкое расстояние, чтобы можно было внимательно разглядеть сизые узлы на суставах пальцев. Я невольно призадумалась: уж не сунул ли он их, скрутив в кулак, под нос Слиму и Павлову?
