— Нет, и это понимала сама власть, которая уже в 1930‐е годы предпринимала попытки децентрализации. Однако предоставление большей свободы экономическим агентам, не подкрепленное дисциплинирующим воздействием рынка, было чревато серьезными последствиями. Частичные реформы были хуже, чем нереформированная командная система.
Таким образом, перечень новейших достижений в изучении советской экономики 1930‐х годов свидетельствует, что внимание экономических историков было сосредоточено на власти — Сталине и его экономических агентах, на том, как они управляли экономикой[550]. Вопросы рынка, денег и цен исследователи также рассматривали с позиции отношения к ним власти. Так, наличие рыночных отношений в социалистической экономике 1930‐х годов, по мнению политэкономистов, было результатом ситуации, в которой диктатор требовал выполнения задачи любой ценой, включая обращение к нелегальным рынкам. Ситуация, сложившаяся в современной историографии, с ее гипертрофией политэкономии в изучении сталинизма, требует достижения баланса за счет изучения влияния экономических процессов на власть и общество. В этой связи призыв манифеста молодых историков в журнале Kritika трудно переоценить.
Одним из достижений современной историографии является признание того, что деньги при социализме играли гораздо более важную роль, чем считалось ранее, что рыночные и квазирыночные отношения были вездесущи в государственной централизованной экономике[551]. Это утверждение возвращает нас к главной теме данного обзора — план и рынок при социализме. Что нового исследователи предложили в этой области?
В новейшей историографии эта проблема получила интересный поворот — результат исследований политэкономистов, которые задались вопросом о том, как в действительности функционировал план в 1930‐е годы, как именно власть принимала решения и какие механизмы использовала для выполнения поставленных задач[552]. Иными словами, исследователей волновал вопрос, была ли плановая экономика плановой. Если раньше присутствие рынка в сталинской экономике ставилось под сомнение, то теперь под вопросом оказалось и само существование плана.
Наиболее важный вывод исследователей заключается в том, что в основе функционирования советской экономики в 1930‐е годы было не столько научное экономическое планирование, сколько другие разнообразные механизмы и практики. Так, если на высшем уровне власти механизмы планирования — составление общесоюзных пятилетних и годовых планов — в основном сложились к началу второй пятилетки, то на уровне среднего звена (наркоматы и главки) официально утвержденных планов не было. Их заменяли контрольные цифры, которые постоянно пересматривались. По мнению Андрея Маркевича, который исследовал эти вопросы на архивных документах наркоматов тяжелой и легкой промышленности, значение планирования состояло не в обеспечении твердо установленных ориентиров, а в обмене информацией между наркоматами и подчиненными им агентами для достижения успешного противостояния давлению со стороны высшего руководства. Отсутствие твердых утвержденных планов облегчало достижение этой цели, что не устраивало высшее руководство. Механизм составления общенаркоматовских планов, видимо, сложился лишь в послевоенное время. Полученные результаты позволили Маркевичу согласиться с более ранними выводами Евгения Залески, который определил советскую экономику не как плановую, а как управляемую. Хотя существовали способы заставить людей работать и выполнять задания, но цена успеха была высока. Методы работы среднего и нижнего звена управления не были оптимальными, вели к снижению темпов и большому перерасходу ресурсов. В этом смысле советская экономика 1930‐х годов и «плановые» методы управления не были эффективными[553].
Примером слабости или отсутствия экономического планирования в советской экономике 1930‐х годов могут служить и принципы распределения между организациями таких дефицитных ресурсов, как транспортные средства (легковые автомобили и грузовики). Как показало исследование Валерия Лазарева и Пола Грегори, это распределение происходило на основе сиюминутных
