— Как ты относишься к тому, чтобы вернуться в Италию, старый друг? — спросил Юстиниан. — Однажды ты уже сослужил мне там хорошую службу, хотя... — император мягко улыбнулся: — с Велизарием вы тогда несколько разошлись во взглядах.
— Можно сказать и так, цезарь! — уклончиво ответил Нарсес и впился в императора острым оценивающим взглядом. — Для меня честь — подобное предложение, но если честно, то я думаю, что это плохая идея. С Германусом у нас получится даже хуже, чем с Велизарием. Тотила на вершине славы и успеха, и последнее, что тебе нужно, — это разделение командования.
— Германус мёртв, — просто и печально ответил Юстиниан. — С Балкан пришли крупные силы славян, после этого он заболел и вскоре скончался в Сардике[141]. Ах, что за император мог бы из него получиться! Август, объединивший готов и римлян на Западе... А после моей смерти он взошёл бы на престол Константинополя, передав корону Запада своему сыну.
Изо всех сил скрывая громадное облегчение от того, что дурацкая идея объединения Западной Империи и римских готов теперь надолго похоронена, Нарсес торопливо спросил:
— Ты хочешь, чтобы я стал главнокомандующим в Италии?
— Именно так.
— Тогда я с удовольствием принимаю твоё предложение, цезарь. Однако, — тут в голосе Нарсеса прозвучали стальные нотки, — у меня есть несколько условий.
— Условий?! — император нахмурился. — Нарсес, я думаю, ты забываешься!
— Буду говорить прямо, август. Я отправлюсь в Италию только при условии, что у меня будет достаточно войск. Римских войск, солдат регулярной римской армии. Никаких наёмников, личных слуг и федератов-варваров, которыми отделались от Велизария перед тем, как ты его отозвал.
— Мои руки были связаны! — запротестовал император. — Ты должен понять меня, Нарсес! Восстание в Лацике могло дестабилизировать положение на восточных границах, и мне нужен был сильный полководец, чтобы разрешить этот кризис.
— Но я так понимаю, восточнее Константинополя Велизарий не уехал?
— Пусть он находится здесь, но для Лацики достаточно и такого известия. Что касается твоего требования... — Юстиниан покачал головой и беспомощно развёл руками: — Боюсь, это невозможно. Казна Империи почти пуста — бунты в Африке, Тотила, строительство крепостей на Балканах для защиты от вторжения славян[142], переброска войск на Восток, восстановление страны после чёрного мора... Тебе придётся иметь дело только с тем, что мы сможем наскрести.
— Тогда, цезарь, я вынужден отклонить твоё предложение! — с ледяной вежливостью поклонился Нарсес. — Найди кого-нибудь посговорчивее — того, кто будет соглашаться на роль мальчика для битья. Я, с твоего позволения, ухожу в отставку.
— Ради бога, Нарсес, сядь! — резко бросил Юстиниан. — Думаю, мы сможем договориться таким образом, что ты будешь доволен.
Чувствуя, что победил, Нарсес сел обратно на скамью.
— Мои запросы просты, август. Дай мне людей — и я дам тебе Италию.
Для удовлетворения амбиций Нарсеса налоговое колесо Империи закрутилось ещё быстрее, и эти меры коснулись всех уголков Римского мира, включая Италию — по крайней мере, ту её часть, которая ещё не попала под власть Тотилы, — и Африку, вполне усмирённую к этому времени безжалостным Иоанном.
Люди, оружие, корабли и деньги — всё это шло Нарсесу на создание небывалой и мощной армии, и он лично объехал все военные гарнизоны Фракии и Иллирии, пока, наконец, не объявил, что доволен результатом.
Нарсес был реалистом, а ещё гуманным и умным полководцем. Он знал, что единственный способ смягчить последствия войн, — это максимально быстрая победа над врагом. Такие люди, как Велизарий, Германус и Тагила, были анахронизмами, воинами, исповедующими устаревшие идеалы, больше подходящие для Троянской войны, — с их уважением к противнику и даже восхищением им. Современность требовала иной военной политики. Их своеобразный кодекс чести стал причиной того, что война в Италии затянулась почти на 20 лет, принеся одни лишь разрушения и заставив страдать мирное население. Теперь нужна была быстрая победа — а это, в свою очередь, было возможно только при условии, что на Тотилу обрушится многократно превосходящая его силы мощь. Уничтожить Тотилу означало уничтожить почти всех взрослых мужчин-готов. Это было жестоко — но и более милосердно, чем вести бесконечную военную кампанию, истощающую страну и несущую гибель тысячам мирных жителей.
