Любава пригрелась, заснула. А утром её разбудили весёлые голоса: отец, Мирошка и брат Ермилка возились возле костра. Сидя на корточках у кучи из мха и веток, отец ударял ножом по кремню, высекая искры, и ровно, настойчиво повторял слова огневого заговора:
- Огонь-огонёшек, дайся нам, грешным.
Не дайся врагу, а дайся добру.
Не гасни, а взъясни.
Промёрзли, продрогли - тебя зовём…
И вот огонёшек высекся, прыгнул в колючий мох, из мха - на сухую хвою, по хвое - на ветку смолистой ели, к сучку сосны. Потом заплясал, поедая пищу и кланяясь рыжей башкой, будто хотел сказать старательному отцу: «Я тут. Чего тебе надобно, батя?..»
Возле костра, на траве, белели мокрые птичьи перья. - Отколь у вас птица? - спросила Любава. - Ой, курица, я гляжу!..
Ермилка вскричал:
- Ага, увидала? Мирошка в посёлок, неведомо чей, ходил, поймал эту курицу для тебя! За то ему по горбу батогом попало…
Ермилка заливисто рассмеялся:
- Ишь, гнётся возле костра… А всё потому, что плечи в ссадинах. Сам видал!
Мирошка тоже попробовал засмеяться, но застеснялся и только взглянул на Любаву со смущённой, быстрой улыбкой.
Сердце Любавы счастливо дрогнуло. Она поспешно вскочила с земли и начала помогать отцу насаживать тощую, синекожую курицу на деревянный вертел.
В тот день они хорошо поели, согрелись и тронулись дальше - в лесную глушь, в чужую, хоть и заветную даль.
Так дошли они до безлесной долины - Пустого Поля. Оно тянулось большой полосой до мутного горизонта, а в самой его середине, на сгибе глухой реки, у трёх больших тополей стояла церковка. Возле церковки сидел чернец. Он сидел на бревне и плакал, не вытирая слёз.
Любава спросила:
- Чего ты, дедушка, плачешь?
Чернец повернул к ней лицо, и Любава смутилась: несмотря на поблекший, печальный взгляд, монашек был явно пригож и молод. Небось только-только пришёл он сюда из Киева просвещать крещёных и некрещёных, да не сумел среди них ужиться, поддался тоске… оттого и плачет! Она поправилась:
- Ай, прости… я думала - дедка! Чернец печально ответил:
- Чего прощать? Грехи мои, видно, тяжки! За то Господь напустил беду… От этой беды и плачу.
- А что за беда?
- Нечистые в церкву да в келью влезли. Иные шумят и летают, иные пищат там во образе крыс. Расхитили у меня все запасы, какие были на зиму. Крова лишили: сижу на дожде, как праотец Ной сидел…
И смущённо спросил:
- Поесть у вас нет ли? Ермилка ответил:
- Есть!
Но отец больно ткнул его кулаком в посиневшую от холода шею, строго поправил:
- Нет ничего. Отколь у нас пища?
Чернец покорно вздохнул: «Вот горе!» - и вновь заплакал.
- Сами сытое место ищем, - угрюмо буркнул Страшко, уже начиная жалеть монашка и клясть свою скупость. - Туда собрались идти…
- А где оно есть, то сытое место?
- Слыхали, что есть оно в Суздале, за Москвой-рекой.
- Ишь, славно! И я слыхал! - Чернец оживился и быстро встал. - А в сих местах у нас пусто. Затем и зовётся: Пустое Поле. Ни десятины для церкви нельзя собрать, ни себе для пищи…
- Ну, вот и пойдём на Суздаль, - совсем смягчился Страшко. - На вот, пока пожуй.
Он дал чернецу остатки куриного крылышка. Тот сразу же заработал зубами.
- Монах один киевский звал меня прошлым летом, - сказал он, бойко жуя. - А я не пошёл, боялся устав нарушить.
- Ну, теперь иди.
- И то: не пойти ли? Здесь всё едино - пусто… Мирошка весело вставил:
- А церкву свою запри да сожги в ней всю нечисть! Чернец поражённо уставился на Мирошку:
- Ой, так ли?
- А как?
Чернец подумал, встряхнул рыжеватой, редкой бородкой и убеждённо сказал:
- То верно: сожечь в ней крысиное стадо! От этого, может, будет большое благо: округ всё зерно поели!
Поглядывая на церковку, он счастливо забормотал:
- Ишь, парень какой разумный! Сожечь в ней всю крысью нечисть! Верней придумать нельзя! Сейчас я их сокрушу…
Обшарив свои карманы, как будто ища огниво, он подскочил к закрытой двери церковки и плотно приник к ней ухом:
- Шумят! Господен храм загубили… Ан, сами сгорят в огне!
Решительно распахнув церковную дверь, он выдернул из стены пучок мха да мочалы и кинулся внутрь церковки - к чадящим светильникам.
С тревожным криком наружу вынеслась птица. Ермилка взмахнул рукой, и птица рванулась прочь. Через порог перепрыгнуло несколько крыс и тут же от камня, брошенного Ермилкой, метнулось обратно. А мох и мочала в руках чернеца уже вспыхнули. Чернец закричал, укушенный крысой, но несколько раз успел ткнуть огнём в пазы между брёвен и выбежал вон…
