И день, и неделю мелькали по сторонам лесистые берега. На них дымились брошенные костры, чернели свежие пепелища. Рядом с этими пепелищами на недавно истоптанных ратями взгорьях, среди княжеских и боярских земель опять вставали новые селенья и города. То здесь, то там чернели тыны кремлей - «детинцев», в которых люди посадов, слобод и подгородьев прятались во время нашествия врагов. Возле слобод стояли и радовали глаз белостенные монастыри.
В пути дружинники пели песни, слушали притчи калик перехожих, склады былинников, наговоры волхвов. Всё это развлекало даже болезненного Константина. В груди же Данилы Никитича лишь яростнее бушевало пламя мечтаний: ему казалось, что это не он один, а весь мир, подчиняясь ему, поплыл вместе с ним за море!
И вот над широким Днепром показался Киев. У древней пристани грузно качалось много учан, готовых к отплытию «в греки» большим купеческим караваном: спускаться к морю по «долгой воде» в одиночку было опасно, поэтому плыли скопом.
В учанах шумели люди великого князя, а с ними - богатые «гости» из Любеча, Новгорода, Смоленска, Чернигова и других уделов. Эти везли на продажу в далёкую Византию кадки зерна и сладкого мёда, воск в кругах, меха соболей, бобров, лисиц, горностаев и белок, огромные склады кожи…
Сейчас, шагая с воином Радилы мимо буйно шумящих, хмельных людей Изяслава к церковному подворью, где сидел Святослав под запором, книжник отчётливо вспомнил и день, когда они ранним утром покинули Киев, чтобы плыть на Царьград. Над быстрым Днепром в то утро стлался плотный туман. Но вот гребцы ударили вёслами по воде, и головная ладья караван-воеводы, словно лебедь с гордо выгнутой шеей, первая тронулась сквозь туман в далёкие страны.
На днепровских берегах, в степи, по нежно-зелёной весенней траве двигались половецкие кибитки. На горизонте качались дымные знаки ещё не замирённых торков-берендеев.
Иногда к Днепру подъезжали смуглые всадники. Они глядели из-под ладоней на караван, гортанно кричали, хлестали коней и с гиканьем уносились в степь. Дружинники на ладьях несли сторожкий дозор, да и сами послы и «гости» держали возле себя и щиты и копья.
Но вот - днепровское устье. За устьем - синее море, шипящее буйной пеной. Уже не свой, а безвестный ветер надул паруса учан, неся их к устью Дуная, а от Дуная - на юг, к сияющим куполам Царьграда…
«Князь городов», Царьград, показался тогда Даниле Никитичу прекраснее всего, что он видел дотоле. Подобно облаку, храм св. Софии возносил в ликующую синеву небес мощные свои стены. Крепостные ограды и башни обступали весь город. Сотни больших судов качались у пристаней; разнокожие люди сгружали и покупали товары, смеялись и ссорились, спорили или стояли молча, зачарованные буйноголосым и многоцветным пристанским торгом…
Данила первый выпрыгнул из ладьи на царьградскую землю. За ним два отрока[3] вывели Константина: княжич не принял моря, был бледен, чуть жив. Здесь же на пристани, словно сок из суздальской ягоды - клюквы, брызнула из горла княжича кровь. Его посадили в тени, у груды тюков, рядом с охающим, тоже не принявшим моря боярином Лонгином. Поэтому не Сужата, не княжич, а тщеславный Данила Никитич повёл разговоры во дворце византийского императора Мануила.
Суздальское посольство было принято с честью, и, пользуясь этим, прочие русские «гости» легко получили хорошие места в подворье св. Мамонта, помылись в царьградских банях и приоделись.
Вначале пышные посольские дни показались книжнику быстрыми, как минуты. День и ночь шумели вокруг странные, разноязыкие иноземцы: чёрные мавры и жёлтые люди Востока, смуглые «гости» со Среднего моря и обнищавшие после своих многолетних походов рыцари-крестоносцы[4] и многие странники из неведомых книжнику стран и земель.
Они говорили на неизвестных книжнику языках, плясали и пели бойкие песни, красили бороды, совершали торговые сделки, играли в кости, ругались и хохотали, разевая зубастые и беззубые, молодые и старые рты. Для них лились в Царьграде пенные вина, жарилось мясо, поднималось пышное тесто, пряные запахи сладостей и приправ разносились повсюду. В тюках у них были вещи из золота, драгоценные камни и ткани - лёгкие и многоцветные, как сказки Шехерезады. Смотришь на эти ткани - и будто слышишь не шелест, а тайный шёпот. И от всего, что видишь и слышишь, весь мир вокруг становится дивной сказкой - будто нет в этом мире ни слёз, ни горя и будто за морем, там, на Руси, не звенят мечи, не горят посады, не стонут женщины, уходя в полон…
