Студенты вернулись с работ только в октябре.
Черные от загара, они шумно прощались на вокзальной площади, долго жали друг другу руки, хотя расставались всего до завтрашней лекции. Жизнь в палатках, работа с утра до вечера в поле, три трудных летних месяца так сдружили и сблизили, что сейчас казалось странным расходиться по своим домам.
— А знаешь, свекла у них, пожалуй, без нас осталась бы в поле, — говорила Маша Рязанцевой, тихой, молчаливой студентке, которую раньше почти не знала.
— Наверняка осталась бы. Молодцы все-таки мы!
— Если будущим летом опять на свеклу пошлют, Марию Демченко догоним.
— Жаль, что не на оборонный завод!
— Кто будет урожай убирать, если всех на оборонный завод?
— Товарищи! Девочки! Смотрите-ка, что стало с городом!
Город преобразился. Он был весь золотой, оранжевый — осень пламенела в каждом листочке. Невиданно синее небо отражалось в арыках.
Маша в изумлении шла знакомыми улицами, не узнавая их. Всю ее охватило предчувствие счастья. Сейчас придет домой, и должна же она наконец получить ответ на запросы, которые она разослала повсюду, чтобы найти Митин след! Митя жив. Маша знала это.
Она замедлила шаги перед домом, издали увидев на крыльце мать. Кто-то с ней был. Он. Митя, ты! Безумец Маша! Она побежала, веря в чудо, что-то крича.
Ирина Федотовна узнала Машу и тоже кричала и махала рукой. За спиной ее стоял Юрий Усков.
— Совсем негритенок! — восклицала Ирина Федотовна, обнимая и целуя ее. — Африканец! А худа! Жалость смотреть! И волосы выцвели. Почему ты так смотришь?
— Письма есть?
— Конечно. Целая куча.
— Мама! Мама! От кого письма?
— От дяди Аркаши. От Ивана и из Владимировки.
— А мне?
— Как же: целых три.
Ирина Федотовна принесла письма — три знакомых треугольника, все от Сергея.
Усков сидел на перилах, ожидая, когда Маша прочтет письма, чтобы вступить в разговор. Его одолевало нетерпение. Он не подозревал все-таки, что так обрадуется ее возвращению.
— А Сергей в госпитале, — сказала Маша. — Пишет, что ранен легко.
— Да? — с участием ответила Ирина Федотовна, припоминая, кто такой Сергей. — Маша, что ж ты о папе не спрашиваешь? Папа уехал в Москву.
— Как?!
— Вызван наркоматом. Две недели как уехал и уже прислал телеграмму. Прибыл благополучно. Я боялась. Говорили, в районе Волги дорогу бомбят. Обещал, приедет в Москву, вышлет нам вызов.
— Неужели папа уехал? — дрогнувшим голосом спросила Маша.
— Конечно. Все говорят — хороший признак, что в Москву начинают вызывать. Ты глупая, если не радуешься. Спроси Юру, он скажет.
— Да, — подтвердил Юрий, но, спохватившись, принялся объяснять: он не согласен с тем, что Маша глупая. Подобное утверждение противоречило бы истине, но факт вызова Кирилла Петровича в Москву… и так далее.
— Сейчас прочтет лекцию. Мочи нет, как учен! — шепнула Ирина Федотовна.
Маша улыбнулась одними губами.
— Что ты такая? — встревожилась Ирина Федотовна.
Маша поцеловала мать и ушла мыться в душ. Мити нет. Пора привыкать. Мити нет.
Пока она мылась под душем, отгороженным в углу двора досками, Усков ходил вдоль забора, обдумывая новости, которые следовало сообщить.
Он стосковался по душевному разговору.
Была одна новость, которую ему не терпелось открыть Маше. Перед отъездом Валентин Антонович вручил ему Машин доклад. Строгова способна! Надо знать Валентина Антоновича, чтобы оценить скупую его похвалу.
«Сколько времени она будет плескаться там?» — думал Усков, теряя терпение.
Маша вышла из душа в теплом халате, завязав полотенцем мокрые волосы, немного побледнев от вечерней свежести. Она села на ступеньку, прислонившись к перилам, и тихо сидела.
Юрий разгадывал загадку: почему у Маши светилось лицо, когда она открывала калитку, и что случилось с ней после?
Впрочем, бесполезно допытываться, почему она смеется или плачет.
— Я уверена, что мы победим. Обязательно! — заговорила Маша. — Когда я училась, у меня не было чувства, что воюю, а там было.
— Понимаю! — воскликнул Усков.
Начинался душевный разговор, о котором он стосковался, который нужен ему был, как хлеб.
— Понимаю: там ты могла пощупать то, что ты сделала, «весомо, грубо, зримо». А здесь, в институте…
