— Добьемся, чтобы наш курс был первым по институту!
Усков подсунул под правую руку портфель и, размахивая левой, изложил план действий.
— Сейчас устроим летучку, — сказал он. — Тебе поручаю индивидуальную обработку. У тебя есть подход. Что, если нам взять полторы нормы, Ася? А?
«Хорошо тебе говорить — с одной рукой! — подумала Ася. — Ты-то не будешь грузить».
И ответила:
— Конечно, полторы. Иди открывай собрание.
Юрий поднялся на профессорскую кафедру, вынул из портфеля листочки с тезисами и разложил перед собой. Он приготовился к выступлению, собираясь произнести агитационную речь. Но, увидев с высоты кафедры однокурсников, которых хорошо знал, со многими дружил, Юрий вдруг почувствовал неловкость. Неужели их надо агитировать? Дорофееву, например. У Дорофеевой, самой старшей по возрасту студентки на курсе, муж полковник, на фронте, дома двое детей; все знали, как Дорофеевой трудно жить и учиться, и уважали ее.
«Нет, не буду агитировать, — решил Усков. — Поговорю просто».
И, решив поговорить просто, он как раз и сказал то самое важное, что нужно было сказать.
«Субботниками бьет рабочий класс по неразгруженным картофелям и поленьям…» — хотел он в заключение произнести стихи Маяковского, но в это время вошла Строгова. И ход мыслей у Юрия прервался. Юрий переставал быть самим собой, когда его оценивали пристрастно и недоброжелательно, как, казалось ему, оценивает Строгова.
Настроение у него упало. Он не процитировал Маяковского и кое-как закончил свое выступление, с досадой думая, что провалил завтрашний воскресник. После него говорили мало. Кто-то поинтересовался, будет кормежка или захватить еду с собой.
— Боюсь, не все придут завтра, — сказал после митинга Усков Дорофеевой.
— Почему? — удивилась она. — Да что с тобой?
— Ничего особенного… Я не уверен в завтрашнем дне.
— Вот уж напрасно! А я так совершенно уверена.
Она не понимала, почему у него испортилось настроение.
Зато прекрасно поняла Ася:
— Тебе помешала Строгова, я знаю. Есть такие люди, которые сами ничего не делают, зато всегда всех критикуют. Кажется, она слишком высокого о себе мнения.
— Почему ты опаздываешь? — хмуро осведомился Юрий у Строговой.
— Да так. Были дела, — ответила Маша.
— Вечно ты занята своими личными делами! — с раздражением заметил Усков. — Какая ты комсомолка, если общественные интересы у тебя на последнем месте?
— Откуда ты взял? — изумилась Маша.
Но Усков не пожелал объясняться.
— Когда появилась эта Строгова, я как-то невольно спутался, — сказал Усков Асе. — Теперь я понял, в чем дело: она индивидуалистка. Я не очень-то люблю такие типы, у которых не сразу разберешь, что они думают. Если ты комсомолец, у тебя душа должна быть открыта. Так я считаю. Вот, например, ты: что на уме, то и на языке. С тобой как-то легко, а уж учишься ты, во всяком случае, лучше Строговой.
Ася охотно поддержала разговор:
— А ты заметил, что Строгова учится с нами полгода и ни с кем не дружит? Я пыталась подойти поближе, но ничего не получилось. Уж если я не сумела с ней сблизиться, так никто не сумеет, поверь!
— Как же можно сблизиться с такой индивидуалисткой! — согласился Усков, которому понравилось это язвительное определение Машиного характера, и он настойчиво его повторял. — Вот и сегодня… Опоздала — и никаких объяснений.
Маша не подозревала, как жестоко осуждено ее поведение. Опоздала она из-за матери.
Вот уж больше недели Ирина Федотовна устраивалась на работу. Она побывала в школе, в библиотеке, даже в столовой, где требовалась буфетчица, но всюду то или иное препятствие вставало на ее пути.
Ирине Федотовне не удавалось найти работу, не потому, что работники не требовались, а потому, что она ничего не умела делать. Однако вернуться к прежнему сидению в нелюбимой и до сих пор не обжитой комнате Ирина Федотовна не могла. Она продолжала искать.
Однажды она задержалась на перекрестке, чтобы пропустить санитарный автобус. Автобус остановился у госпиталя. Открыли заднюю стенку, санитары осторожно выдвинули носилки. Ирина Федотовна увидела лицо, совсем юное, но обросшее курчавой каштановой бородой, высокий желто-белый лоб.
