Профессор взял, взглянул исподлобья на Машу и, обмакнув в чернильницу перо, с притворным равнодушием спросил:
— К древнеславянскому языку, признайтесь, влечения не испытываете?
— Нет, почему же! — обрадованно отозвалась Маша. — Напротив, интересуюсь очень.
Профессор резким движением оттолкнул книжку и встал:
— По ответам не вижу! — Он затряс головой. — Странное дело! «Очень интересуюсь», а дальше учебника — ни на шаг… Кхе-кхе! Не вижу интереса. Не вижу.
Он тяжело затопал к двери, как угрюмый, рассерженный слон. У дверей остановился и крикнул неожиданно тонким голосом:
— Вы не знаете, что такое интересоваться! Не знаете! Жаль!
Маша заглянула в зачетную книжку. Тройка.
Она стиснула зубы от стыда. Как она посмела сказать ему, что интересуется славянским языком!
Вошли Ася и Юрий Усков.
— Ну что? — с любопытством спросила Ася. — Что? — нетерпеливо и весело повторяла она. — Тройка? Ничего, пустяки. А здорово он тебя, должно быть, гонял?
У Маши все еще горело лицо.
— Если ты всю сессию поедешь на тройках, — вмешался староста курса, — мы не очень тебя поблагодарим.
— Кто — мы? — спросила Маша.
— Мы — это курс, — разъяснил Юрий Усков.
«Однако, — подумал он, — где уж ей написать приличную семинарскую работу!»
Он прижал к боку свой толстый портфель — там хранилась картотека эпитетов.
Эпитеты не вмещались в портфель. Выписанные из романов Толстого на картонные квадратики, они стопками лежали дома в ящиках письменного стола.
Юрочка настойчиво думал над тем, как привести их в систему. Эпитеты сопротивлялись. Юрочке не удавалось втиснуть их в стройную схему.
— А мне все равно, будете вы меня благодарить или нет! — вызывающе ответила Маша.
— Так? — мрачно спросил Юрий Усков. — О твоих антиобщественных настроениях буду ставить вопрос на комсомольском активе… Распишись, когда ты даешь урок. — И он развернул график педагогической практики.
Маша расписалась в первой свободной клетке. После она взглянула на дату. Это было ближайшее число.
Усков спрятал график в портфель и молча ушел.
Ася сидела на кончике стола, качала ногой и с любопытством наблюдала за Машей.
— Все разобрали дальние сроки, а ты взяла что осталось. Напрасно ты ссоришься с Юркой — не вылезешь из неприятностей.
Маша пренебрежительно пожала плечами.
— Впрочем, — заметила Ася, — за девятнадцатый век — а на третьем курсе это самое главное — тебе обеспечено «отлично». Ведь уж наверно Валентин Антонович не подведет?
Маша покраснела.
— Постараюсь девятнадцатый век сдавать не ему, — холодно сказала она и ушла.
— Подожди! Почему ты рассердилась, чудачка? — закричала Ася вдогонку.
Но Маша не обернулась.
Ася засмеялась и, соскочив со стола, отправилась искать людей — она не любила оставаться одна.
Маша бесцельно шла по улицам. Вдоль улиц, как часовые, выстроились гиганты березы, совсем не похожие на те милые растрепанные березки, какие Маша знала во Владимировке. У здешних берез были мощные стволы и уродливые в зимней наготе толстые сучья.
Сверкало солнце в этот февральский день, лужи стояли на мостовой. «И это зима?» — с досадой подумала Маша.
Она пошла домой. Наверно, мама опять все бросила и устраивается на работу.
Дома было письмо от Аркадия Фроловича. Маша прочитала записку, вложенную в общий конверт:
«Дорогая Машутка! Не сумел выполнить просьбу. Митю Агапова не нашел. На днях меня переводят из Москвы. Машутка, старайся быть бодрой».
Маша подошла к окну. Ничего не изменилось. Так же тяжелой, неподвижной громадой высились горы, заслоняя мир, как стена. Тени погустели на склонах, солнце зашло.
«Значит, письма от Мити не будет, — подумала Маша. — Может быть, я о нем никогда не узнаю».
