— Я боюсь! — вскрикнула Настенька и спряталась за спину мальчика.
— Ладно… Чурилка не кусается, — спокойно и с достоинством проговорил Архип. — Пойдем отсюда… Эт‑то, никогда, Настя, не бери яиц и птенцов из гнезда. Все живое жалеть нужно. Они тоже, как люди, все понимают. — Немного помолчал и добавил: — А то не буду дружить с тобой.
— Хорошо, — тихо и виновато ответила девочка. Потом оживилась и сказала громко: — А ты видел вчера, как мальчишки связали коту передние лапы?
— Наши, кара–а-асевские? — спросил Архип, живо повернувшись к Насте. В черных глазах вспыхнули гневные огоньки. Руки он сжал в кулаки.
— Я их не знаю. Наверное, городские.
— Все равно найду. Почему вчера не сказала?
— Их было много…
— Ну и что? Получили бы от меня… Их бы так помучить, как они мучают…
На шляху со стороны Кальмиуса показалась вереница возов, запряженных волами. Как обреченные узники, с колодами на шее, они понуро брели, понукаемые возницами в широкополых соломенных брылях[2].
— А вон дядя Гарась едет! — крикнула Настя, показывая на шагавших сбоку переднего воза двух чумаков.
Они тоже увидели детей.
— То наши, с Карасевки, — проговорил, улыбаясь в усы, поджарый грек в расшитой синей свитке.
— У мэнэ дома таки ж, — отозвался его напарник, высокий мужик лет сорока. Он был в белых посконных шароварах и в сорочке с распахнутым воротом. В зубах держал большую изогнутую коричневую люльку. Пыхнул дымом, который обволок его подсмаленные усы и обветренное худое лицо, трудно кашлянул и добавил: — Чекають батька.
— А этому некого ждать, —проговорил Гарась. — Сирота он. Батька — сапожник Иван Еменджи в землю лег, а за ним и женка. Хлопчик теперь у Спиридона, старшего брата.
— Як його звуть?
— Архипом.
Рыжеусый вытащил изо рта трубку и зычно крикнул:
— Гэй, Архипэ! А ну йды сюды!
Мальчик взял за руку Настю и повел за собой к дороге, наперерез медленно бредущим волам. Поравнявшись с возницами, девочка бойко сказала:
— Здравствуйте, дяди!
— Здоровеньки булы, — ответил высокий мужик и обратился к Архипу: — У тэбе, хлопче, кишеня[3] в штанцях е?
— Есть.
— То пидходь блыжче.
Не останавливая понурых быков, мужик откинул край мешковины, закрывавшей воз, и набрал в широченную пригоршню серых комочков соли.
— Розкрывай кишеню. Своим скажешь — дядько Пэтро дав.
— Спасибо, — стеснительно ответил Архип.
— Ну, бувай здоров! — проговорил дядько Петро и поспешил за быками, ушедшими вперед.
Дети молча смотрели вслед удалявшимся по пыльному шляху возам, а позади них вынырнул из небесной синевы степной лунь. Сизая птица с беловатым лбом летела медленно по кругу, нехотя взмахивая крыльями, словно боялась сделать лишнее движение.
Гусак почуял опасность и тревожно загоготал. Архип поспешно повернулся и сразу же заметил в небе распластанную птицу.
— Коршун! — закричал он и бросился к гусям. Из кармана стала высыпаться соль. Он прижал ее левой рукой, а правой замахал, что есть силы, выкрикивая: — Шугу тебя! Шугу!
Вслед за ним бежала Настя. Она хлопала в ладоши и звонко повторяла:
— Скорее! Скорее!
Крылатый хищник увидел бегущих ребят, нехотя взмыл вверх и полетел в сторону моря.
— Погоним гусей домой, — сказал запыхавшийся Архип, — Нужно соль отнести… И кизяк[4] еще собрать.
— Я тебе помогу, — отозвалась Настя. — Хорошо?
Он не ответил. Взмахнул рукой на гусей и медленно пошел за ними. Девочка заговорила снова:
— Совсем домой не хочется. Здесь так хорошо, кругом цветы и далеко–далеко видно.
— С Карасевского обрыва еще дальше видать. Я люблю там сидеть, один, — сказал Архип. — А Спиридон ругает, говорит, без дела шатаюсь. А мне рисова–а-ать хочется, не могу без этого. В вольной школе учили только по–гречески читать и считать. А я углем на стенке рисую, но мне запрещают…
Он замолчал, внезапно насупился. «Говорить Настеньке? — подумал про себя. — Нет, еще смеяться будет, как узнает про мои слезы. Но я тогда был совсем маленький…»
Года четыре назад мальчик наткнулся в сарае на банку с краской. Яркий дорогостоящий сурик Спиридон привез из Таганрога и собирался покрасить лодку. Архип долго возился с банкой, пока открыл ее. Сладковатый запах щекотал ему ноздри.
