Хусейн задумчиво опустил руки в воду, склонил голову в усталости и печали, и тут чьи-то тонкие, легкие пальцы быстро прикрыли его глаза.
— Айана! — вскочил он на ноги.
— Я испугалась, что вы уснете и свалитесь в воду! — смеялась она, и вдруг лицо ее тревожно вытянулось. — Что с вами, Хусейн?
Она заметила ссадины, синяк на лице, порванный халат, пятно крови.
— Что случилось, ради бога! — она бросилась к нему.
— Да ничего страшного, слегка поколотили, и все.
— За что?
— За один опыт.
— Опыт? Господи, кому мешают ваши опыты! — Она сорвала с головы платок, намочила его, стала обмывать его царапины.
— Оказывается, мешают.
— Но чем? Кому?
— Единоверцам, — усмехнулся Хусейн.
Она снова намочила в реке платок, приложила к синяку:
— Подержите так. И снимите халат, я его заштопаю.
— У вас есть игла? — удивился он.
— Есть, — кивнула она. — Настоящая, китайская. Мне ее подарила бабушка и наказала всегда носить с собой. Видите, пригодилась.
Они сидели под талом, она ловко, привычно штопала его халат, а он, приложив мокрый платок к вспухшему глазу, наблюдал за ней.
— Так что же это был за опыт? — спросила ома.
— Как вам объяснить? — осторожно ответил он. — Я боюсь, он вам будет непонятен.
— Жаль, — вздохнула она.
— Вам действительно жаль?
— Конечно, — кивнула она и снова вздохнула. — Ах, если бы я могла столько читать, как вы!
— Зачем?
— Я бы стала вашей ученицей, — твердо, серьезно ответила она.
— Моей ученицей? — изумился он и рассмеялся. — Но чему я могу научить? — И, усмехаясь, прочитал:
В познаньи я достиг уже того,
Что знаю, что не знаю ничего.
Она улыбнулась и подхватила:
Но если жить, то вечно жаждать знанья
И до конца искать, искать его!
Он не отрываясь смотрел на нее. Она отвела взгляд и снова начала:
О знанье мудрое, жемчужина жемчужин!
Неоценимое, ты ценности залог…
Ты мудреца блистательная свита,
А неуч и со свитой — одинок, —
подхватил он. Она подала ему халат. Он надел его, читая нараспев:
Судьбою дан бессмертия удел
Величью слов и благородству дел.
Все пыль и прах. Идут за днями дни.
Но стих и дело вечности сродни, —
продолжила она.
Солнце садилось за холм, за городскую стену. Синие тени протянулись в золотом воздухе азиатского заката.
Она читала:
Жизнь — золотой кувшин.
Да только вот беда:
То хороша вода в нем, то плоха.
Он подхватывал:
Скажи, гончар, где раздобыть ту глину,
В которой радость отстоялась навсегда?
Они сидели на берегу под старым талом, смотрели друг па друга, улыбаясь и, забыв о синяках, царапинах и заботах, вспоминали все новые и новые строчки. А закат все пылал над вечной желтой землей, над стеной Бухары, над тугаями, и в этом закате плыли и плыли их голоса.
Хусейн:
Зачем пришел я в этот мир?
Что совершить и что сказать?
Пришел изведать жизни мед
Иль привкус горечи познать?
Айана:
Успею ль ощутить, что жил?
Оставлю ли хоть малый след?
И чем помянут в тишине?
Смеяться будут иль рыдать?
Так горел и никак не мог догореть этот закат, — закат месяца мухаремм 386-го года хиджры.
Месяц рамадан 387-го года хиджры
Отец задыхался. Мертвенная синева покрыла его щеки и полуприкрытые веки, неровное, натужное дыхание то совсем прерывалось, то начинало сотрясать тело до спазм.
— Папа! Папочка! Папа! — захлебывался слезами четырнадцатилетний Махмуд и бросался к Хусейну. — Ну пожалуйста, сделай что-нибудь!
— Приготовь пиалу! — Хусейн лихорадочно взбалтывал в небольшом кожаном бурдюке какую-то жидкость.
Вбежали двое испуганных слуг.
— Дайте горячей воды, быстро! — крикнул им Хусейн. — Махмуд, помоги мне.
Он наполнил пиалу настоем из бурдюка, склонился к отцу.
— Приподними ему голову, — командовал Хусейн. — Выше, выше, не бойся.
Край пиалы стукнул по стиснутым зубам. Махмуд, всхлипывая, изо всех сил помогал брату. Отец слабо глотнул раз, другой. Тоненькая струйка побежала по заострившемуся, небритому подбородку.
— Ну еще чуть-чуть, капельку, — приговаривал Хусейн. — Вот так.
Они бережно опустили отца на подушку. Он затихал. Запрокинулось лицо, безвольно повисла рука, и бессильный хрип исходил от умирающего тела.
Махмуд в ужасе попятился от постели.
— Ну где вода? Воду, скорее воду! — Хусейн бросился к своему сундучку, выхватил еще какие-то коренья, мешочки с сушеными травами. — Махмуд!
