Я толкнул створки окна, лег животом на подоконник и прислушался. Было тихо.
Правда, где-то на окраине жилмассива погромыхивали первые трамваи, но — господи! — что это был за шум для моего истерзанного слуха.
Я сложил кукиш, показал его невидимым отсюда трамваям и мстительно прошептал: «Что, выкусили теперь?»
Подумать только, еше вчера я жил в квартире, окна которой выходили на оживленную грузо-пассажирскую магистраль. Утром, днем и вечером по магистрали шли троллейбусы, автобусы, самосвалы, панелевозы, автокраны, тракторы колесные и гусеничные, рефрижераторы и канавокопатели. Ночью по магистрали двигалась туда-сюда машина ОРУДа и железный голос из нее говорил: «Освободите дорогу!.. Освободите дорогу!»
За много лет жизни в этой проклятой квартире я так истрепал нервы, что чувствовал себя готовым кандидатом в сумасшедший дом. И наверняка загудел бы туда, если бы не достижения современном науки.
Наука меня спасла. Оказывается, пока я не находил себе места, глотал валерьянку и на стеику по ночам лез, наши замечательные ученые думали обо мне и таких, как я. И, представьте, в одном исследовательском институте был изобретен специальный прибор, с помощью которого сотрудники полгода замеряли шум в разных точках, пока убедительно не доказали, что в квартирах, выходящих окнами во двор, он значительно ниже.
Я прочел об этом открытии в местной «Вечерке». Там еще было написано, что теперь, возможно, все новые дома будут располагаться с учетом этого фактора — а именно, торцами к проезжей части. По крайней мере, в соответствующих инстанциях этот вопрос уже рассматривается.
Я не стал дожидаться, когда вопрос рассмотрят, а спешно обменил квартиру на такую, окна которой смотрели во двор…
И вот теперь я лежал животом па подоконнике и впервые наслаждался тишиной раннего утра.
Во дворе было пусто. Только возле голубой эстрады стоял невыспавшийся дворник и хмуро рассматривал рваный поливальный шланг.
Из расположенного напротив подъезда вышел домоуправ в широких милицейских галифе и стал укорять дворника:
— Что стоишь, как инженер технических наук! — сказал он.
Я засмеялся, спрыгнул с подоконника и принялся готовить завтрак.
Ах, до чего же прекрасно было утро! Капала вода из неплотно завернутого крана — и я слышал удары капель. Шипела на сковородке яичница — и я слышал именно шипение яичницы, а не рявканье самосвалов.
— Па-а-а-па! — пронзительно закричала вдруг под окном какая-то девочка. Я вздрогнул и пролил на брюки кофе. Фу ты, дьявол, до чего же развинтились нервы!
— Па-па, па-па! — сердилась девочка.
«Ишь, настырная. — усмехнулся я. — Ну, не надрывайся — сейчас выйдет твой папа. Выйдет, возьмет тебя за ручку и поведет в зоопарк».
— Па-па! Па-па!
Я бросил вилку в яичницу:
— Где же этот негодяй-папа! Судить надо таких родителей!
Завтракать что-то расхотелось. В голове застучали знакомые молоточки.
— Па-па! Па-па! Па-па! — голосило окаянное дитё.
Папа заявился часов в десять утра. Тот или другой — не знаю, но что чей-то папа — точно, поскольку женщина, с балкона, расположенного над моей квартирой, стала ругать его такими словами:
— Змей ты, змей! — говорила она. — Посмотри, на кого ты похож! Хоть бы детей постеснялся, паразит!
На что папа резонно отвечал ей:
— Некультурная ты женщина.
— Иди домой, козел, не срами меня перед людьми! — увещевала жена.
— А на какую мне мышь домой? — отказывался мужчина. — Ты мне лучше сбрось полтинник, некультурная женщина!
— Хвост тебе, а не полтинник! — ярилась жена. — Иди домой, паскуда, а то хуже будет!
Так они разговаривали минут сорок, с течением времени употребляя все меньше и меньше печатных слов — так, что мужчина наловчился в конце концов обходиться одними непечатными. При этом, однако, он ухитрялся каким-то чудным образом подтверждать свои претензии на полтинник.
Я не выдержал, распахнул окно и сказал:
— Друг, я сброшу тебе рубль. Только, ради бога, уйди ты куда-нибудь подальше.
— Бросай! — согласился мужчина.
В обед на эстраде отрылся стихийный концерт детской самодеятельности. Тоненькая белобрысая девочка взобралась на подмостки и закричала разбойничьим голосом: