Он освободил руку и сухо сказал:
— Вера Сергеевна, я очень сожалею о том, что произошло в тот вечер. Проклинаю себя, но я так был пьян… Я вас прошу, давайте все это забудем. Мне стыдно взглянуть в глаза Константину… Марине… Какая грязь!..
— Ах, вот как! — как ужаленная, подскочила она и холодно, отчужденно взглянула на него. — Так ты считаешь, что это была грязь?
— Да, — опустив глаза, сказал он тихо.
Вера желчно рассмеялась:
— Значит, ты мою к тебе привязанность считаешь грязью?
— Отстаньте от меня! — выкрикнул Виктор. — Зачем я вам?.. У вас столько поклонников.
— Ну хорошо, — вставая, угрожающе сказала сна. — Я тебе все это припомню. Припомню!.. А о Марине ты брось мечтать. Тебе ее никогда не видеть, как своих ушей.
И она исчезла в толпе гуляющих.
— Сидишь, крестник? — услышал Виктор веселый голос Семакова.
— Куда же вы запропастились, Иван Гаврилович? — обрадовался он. — Я вас с Афанасьевым везде искал.
— А мы тебя тоже искали, — сказал Афанасьев. — А потом вот увидели тебя здесь с хорошенькой дамочкой и решили не мешать… Хороша!.. Ей-богу, хороша!.. Что это она от тебя так быстро ушла?
Виктор вздохнул и ничего не ответил.
— А ты, крестник, молодец!.. Честное слово, молодец! — заговорил оживленно Семаков. — Добрую речугу закатил. Смотри, как солдаты-то реагировали. Так и надо. Это тебе, брат, экзамен. Попрошу, чтобы тебя зачислили агитатором… Откровенно говоря, я вначале побаивался за тебя. Думаю, молодой, зеленый, оробеет, запнется, ну начнут гоготать солдаты. А это — хуже смерти… А ты оказался молодчагой…
«Долой войну!», «Да здравствует мир!» — с этими лозунгами солдатские массы разъезжались с фронтов по домам.
В январе 1918 года ехал к себе, в Платовскую станицу, и Буденный Семен.
Лежа в вагоне на верхней полке, он за долгую дорогу о многом передумал. Вспомнил и свою безотрадную жизнь с малых лет.
Дед Семена — Иван Буденный, забитый нуждой крестьянин одной небольшой деревеньки Бирюченского уезда, Воронежской губернии, вскоре после отмены крепостного права, прослышав про богатую, хлеборобную Донщину, увязал свой несложный домашний скарб, забрал семью и тронулся в далекий путь искать счастья.
Шли долго и трудно, и чем дальше продвигалась семья Буденных в глубь Донской области, тем краше и соблазнительнее становились картины степного простора. Как море, колыхались, переливаясь волной на ветру, сочные изумрудные травы, посеребренные ковылем. Огоньками мерцали яркие степные цветы. Тучные колосья пшеницы звенели ядреным зерном. Богатые хутора залегали в прохладных левадах и займищах.
— Ну и раздолье ж! — в восхищении оглядываясь, смеялся дед Иван. Красота райская!.. Заживем мы тут! — ободрял он приунывшую от чрезмерной устали семью, бредшую по степным дорогам.
— Тут не земля, — ковырял он палкой чернозем, — а прямь жир настоящий. Только надобно труд свой приложить наилучше, а то будем жить, как добрые люди… Хе-хе!..
Но часто предположения человека не сбываются. Действительность коварно подводит наивных мечтателей.
Вместо того, чтобы обзавестись своим хозяйством, о чем так сладостно мечтал дед Иван, пришлось ему с первых же дней своего пребывания в обетованном крае наняться в слободе Большой Орловке батраком к купцу Шапошникову. Купец определил деда Ивана рабочим на свою мельницу, а жену его послал на скотный двор.
Дед Иван, чтоб не беспризорничал его маленький сынишка Мишутка, пристроил его к пастуху в подпаски.
В Большой Орловке жили подряд много лет, пока не подрос Михаил. Стал он красивым, крепким парнем. Вскоре его приметили. Крестьянин Никита Бондарев посватал его в зятья за свою дочь Меланью. Буденные не отказались от такого предложения. Сыграли свадьбу, и зажил Михаил с женой своей у тестя, занимаясь с ним землепашеством.
Вскоре умерли родители Михаила, а потом похоронили и родителей жены. Наследства он никакого не получил. Об обзаведении своим собственным хозяйством нечего было и думать.
Пришлось Михаилу, по примеру своего отца, идти с поклоном к купцу Шапошникову, просить, чтоб взял батраком к себе. Купец не отказал и нанял его пастухом своего стада.
