Около полудня Олоферн снова прислал за мной часовых.
В южной части лагеря было устроено состязание в воинском искусстве.
Два десятка солдат бились друг с другом зачехленными мечами, а многочисленные зрители их громогласно подбадривали.
Они сражались ожесточенно, как в настоящем бою.
Стремление победить, побороть соперника делало взрослых мужчин похожими на мальчишек, готовых на все, лишь бы выделиться в глазах окружающих.
Ясно было, что мое присутствие было для них лишним поводом, не слушая голоса рассудка, вступать отнюдь не в безопасные поединки.
Закаленные солдаты, полные сил, они сознавали, что за ними наблюдает женщина, удостоенная внимания их полководца.
Наиболее искусным бойцом показал себя высокий, сильный юноша, по плечу которого в конце состязания струилась кровь.
Победителю вручили от имени Олоферна великолепный меч и освободили его на две недели от несения сторожевой службы.
В то время как внимание собравшихся было приковано к поединкам, я поймала себя на том, что мой взгляд все чаще устремляется не на сражавшихся солдат, а на Олоферна.
Да и он тоже то и дело отвлекался от состязания, ища моего взгляда.
Он хотел понять, как я воспринимаю происходящее.
Несомненно, все эти упражнения в воинском искусстве были устроены в мою честь.
Вторую половину дня я провела вместе с Шуа, которая хранила зловещее молчание.
Она поняла, что все ее предостережения, равно как и мои ответы на них, излишни.
И в самом деле, мы обе сказали друг другу все, что было можно, о неотвратимости того, что должно было случиться.
Но я чувствовала, что между нами пролегла скользкая тень недоверия.
Она сомневалась в моей решимости и опасалась, что часы, проведенные в любовных играх с Олоферном, поколебали мою отвагу.
Между тем неумолимо приближалась ночь.
Как я хотела оттянуть ее наступление. Я мечтала о том, чтобы небеса разверзлись и ливень затопил бы пространство между Ветилуей и ассирийским лагерем. Я больше не хотела быть той несчастной, которую судьба избрала для поступка, превышающего возможности слабой женщины.
Когда на закате дня меня ввели в шатер Олоферна, я сразу заметила на лице его совсем иное выражение. Казалось, он был озабочен и встревожен ничуть не меньше меня.
Я поняла, что произошло нечто неприятное, что мешает ему смотреть на меня так, как это было при нашей последней встрече.
Он избегал моего взгляда.
Мы ужинали, погруженные в мрачные мысли.
Между нами повисло напряженное молчание.
Время от времени мы нарушали его необязательными фразами, сказанными ради приличия.
Отпустив слуг, Олоферн наконец взглянул мне прямо в лицо и открыл причину своего молчания за столом:
— Сегодня к моим солдатам пришел перебежчик из твоего города Он потребовал, чтобы его привели ко мне, непременно ко мне. По его словам, жители Ветилуи готовы сдаться завтра, если ты не совершишь какой-то подвиг. Согласно его сообщению, этот подвиг заключается в том, что ты должна меня убить.
Я застыла от ужаса.
Все пропалю.
Теперь все утратило смысл.
Меня охватило чувство жгучего стыда. Мой злосчастный замысел был раскрыт.
Меня терзало сознание того, что стоящий передо мной человек, оказавший мне гостеприимство, удостоивший своего покровительства и признавшийся мне в любви, теперь узнал, какой черной неблагодарностью я собиралась ему отплатить.
— Я усомнился в тебе еще в тот день, когда ты пришла в наш лагерь. Подумал, что истинную причину своего появления ты скрываешь. А твое упорное желание каждое утро дразнить своих сограждан было для них подтверждением того, что ты еще жива. Но я не прислушался к голосу своего разума…
Итак, мой замысел разоблачен.
Если бы я вчера убила его, я спасла бы и себя, и свой народ, а теперь…
Мой потерянный взгляд не укрылся от Олоферна.
Он продолжал говорить, не повышая голоса:
— Я приказал тут же убить перебежчика. Я сказал в присутствии своих воинов, что он просто глуп, если верит, что женщина способна умертвить великого ассирийского полководца. Что перед нами — обыкновенный лгун, не заслуживающий ничего, кроме смерти. И если даже в его словах есть доля правды, он все равно достоин смерти как изменник своего народа. К таким я никогда не проявлял милосердия, хотя бы их сообщения оказывались полезными.
