Ха! Прочь от моего ребенка, кем бы ты ни был!
Домой мы ехали все вместе, втроем. Не успев войти, я сразу поняла, что все это время, пока я была в клинике, Джон жил здесь. У двери стоял его портфель, свитер на спинке стула. На кухонном столе стояли белые розы.
Я понесла ребенка в детскую, чтобы перепеленать. Джон был рядом, и я показывала ему, как это делается, объясняя каждое движение. Он не отрываясь смотрел на ребенка и слушал, кивая головой. Видно было, что он поражен моей ловкостью. Меня это развеселило: я занималась этим не в первый раз — у меня было так много младших братьев.
Когда я закончила и ребенок был сухим и чистым, Джон обнял нас двоих. Он сказал, что простил меня и просил, чтобы я простила его. Я кивала головой, уткнувшись в его плечо. «Теперь все позади, — повторял он, в свою очередь, целуя меня в волосы. — Позади».
— А это повторялось? — спросила Рита. — Он когда-нибудь еще ударил вас?
— Никогда. Много времени я все еще боялась, что он может ударить, но он никогда не поднял на меня руку. В том обществе, где я росла, в одних семьях мужья били жен, в других — нет. А такого, чтобы муж ударил жену один раз за всю жизнь, не было. Только после замужества женщина понимала, хороший или плохой муж ей достался. Но Джон — совсем другое дело.
Группа женщин, человек двенадцать, прошла мимо нашей камеры. Впереди надзирательница, другая сзади. Среди обитателей тюрьмы можно увидеть кого угодно: белых, черных, испанок, подростков; двое были моего возраста. Я с любопытством изучала их лица — есть ли среди них такие же воровки, как я. Их распределили по парам в соседние камеры.
Рита криво, из-за опухоли и разбитой губы, посмеивалась надо мной. У нее была добрая, глуповатая улыбка, как у умственно отсталого ребенка.
— Еще поживем, — сказала она.
Обратная дорога в камеру казалась долгой, но я была даже рада этому. Один коридор сменялся другим с такими же кафельными полами и окрашенными в желтый цвет бетонными стенами. Рядом надзирательница. Алекс был здесь и уже уехал. Он встал, когда я вошла в комнату, сказал только: «Рита». Он протянул руку к моему лицу, но я отвернулась: «Не надо».
Когда за мной пришла надзирательница, я лежала на своем месте с книгой в руках. Эту книгу, маленькую, толстую, с шероховатыми желтыми страницами, было приятно держать в руках. Я думала об Эмили Бронте, средней дочери министра, такой неистовой, буйной внутри и такой покорной, смирной снаружи. Я думала о поросших вереском равнинах, скалах и свирепых ветрах в ее сердце. Где-то я читала: она так боялась посторонних, что однажды предпочла сама себе прижечь рану, только бы Шарлотта не обращалась к врачу. Я не столько читала, сколько прислушивалась к голосу Эмили, звучавшему во мне, когда надзирательница вставила ключ в замок.
— К вам посетитель, — сообщила она.
Я подумала — мой адвокат. Адвокат миссис Тайлер обещал с ним связаться. Я ожидала увидеть толстого Барри, в слишком тесном костюме, с жестким воротничком рубашки, врезавшимся в жирную шею. Я нравлюсь Барри. Он думает, что я снова попала в какую-нибудь историю. Я знала, что он скажет осуждающе: «Что с вами делать, Рита?»
Я следовала за надзирательницей через лестничные площадки и коридоры. Время от времени ее останавливали другие надзирательницы. Они наклонялись друг к другу поверх конторок, обсуждая ночную смену, которая работает с полуночи до восьми утра. Я бесцельно смотрела по сторонам, пока не наткнулась глазами на Алекса. Он сидел в ожидании за маленьким столиком.
Я сдержалась и не окликнула его. Мне нужно было время прийти в себя. Он ударял себя по губам сжатым кулаком. Видно было, что он расстроен и нервничает. Мне так хорошо знаком этот его нахмуренный вид. Значит, он считает положение чрезвычайным.
Как описать чувство, которое охватывает при виде любимого человека, когда ты смотришь на него, а он тебя не видит. Это похоже на чувство вины. Алекс выглядит постаревшим. Я только сейчас разглядела, что у него появился второй подбородок и поседели виски. Он по-студенчески зацепился ступнями за ножки стула.
