Точно такое же письмо, полное столь же пышных титулов для Медвежьего Рыка и еще более унизительных характеристик для себя самого, написал в ответ Желанный Борух, глава люблинской общины.
Вслед за великими раввинами начали переписываться другие, мелкие, помельче и совсем уж незначительные раввинчики. Послания летали из Могилева, что на Днепре, в Краков, что на Висле; из Лемберга в Динабург, из Пресбурга в Брест-Литовск[164]. Они награждали друг друга титулами, осыпали похвалами, заваливали талмудическими комментариями, старательно выводили буквы, что ни слово — бриллиант.
Неустанно летала почта между Литвой и Польшей, Галицией и Белоруссией, Богемией и Иерусалимом. В дело втянулись даже те раввины, что волей небес были заброшены в гойские города, ученые мужи из Лондона, Парижа, Праги, Петербурга. Сефардские раввины из Салоников и Стамбула, те, что подписываются «хахам»[165], тоже отозвались письмами на своем особенном древнееврейском языке.
Волнение раввинов передалось ученым, хасидам, миснагедам, простому люду, ремесленникам. Люди прекратили изучать Тору, торговать, работать и даже молиться. Все были заняты Нешавой. Горбицкие и нешавские хасиды дрались, бранились, мстили. Они перехватывали друг у друга покупки, предлагая лучшую цену за мешок соли на рынке, телегу дров на улице, отрез льна, что продавал крестьянин. Объявляли бойкот, расторгали помолвки. Отец принуждал замужнюю дочь развестись с мужем, если тот был врагом ребе, которого почитал тесть. Нешавские хасиды не желали есть мясо скота, забитого горбицким резником, а горбицкие — идти с религиозными вопросами к раввину из нешавских. Никто не покупал у «врага» вино для кидуша[166] — ведь оно было таким же трефным, как и вино гоев. Нешавских даже не хоронили рядом с горбицкими.
Вражда мужей распространилась и на жен.
Что бы женщины ни делали — ходили по рынку, стояли в синагоге во время службы, стряпали, пекли, ощипывали птицу, вязали носки, — они непрерывно мололи языками, таращили глаза, выдумывали враки, делали из мухи слона и ссорились. Соломенные вдовы всех возрастов и положений затрепетали; старые надежды покинутых жен, давно уже забывших о пропавших мужьях, внезапно пробудились; сердца их забились быстрее. Имя Йоше-телка не сходило с уст, гремело повсюду.
— Может, это мой?.. — твердили себе женщины. — Может?..
Даже те, у кого не было никаких оснований так думать, все же волновались, им хотелось волноваться.
Женщины ехали в Нешаву на последние деньги, неделями слонялись по двору ребе, надеясь увидеть его — того, который не показывается, который сидит, запершись на семь замков, в то время как все вокруг говорят о нем. Исроэл-Авигдор выпроваживал соломенных вдов со двора, даже нанял гоя, чтобы тот гнал их метлой. Они уезжали домой с пустыми карманами и опустошенными сердцами. Но многие женщины начинали кричать: «Это мой муж!» — требовать, чтобы их пропустили к нему. Их визгливые голоса раздирали уши.
Замужние женщины беспокоились, каждая испуганно смотрела на супруга: не собирается ли он сбежать? Если молодой купчик не приезжал вовремя с ярмарки, его жена принималась носиться по округе с негодующим видом. Общественные деятельницы не спускали глаз с каждого, кто прибывал из города, с каждого нищего постояльца: а вдруг он — чей-то сбежавший муж?
Как только в местечке появлялся чужак — коммивояжер с образцами товаров, агент по продаже швейных машин, разъезжий страховщик, — деятельницы тут же вцеплялись в него, и какая-нибудь соломенная вдова признавала в нем «своего». Тот кричал, просил, клялся, что ни сном ни духом не знает, о чем она говорит, но деятельницы и слушать не хотели. Мясники, извечные враги шарлатанов и грешников, хватали его, вели к раввину, раздевали догола и искали на его теле памятные приметы. Они донимали даже нищих и проповедников. Среди «просвещенных[167]» и безбожников царило ликование. Местечковые просветители, юные зятья, живущие на содержании у тестей, холостые сынки богачей посылали письма в российские еврейские журналы на древнееврейском языке — письма, полные библейских стихов и цветистых выражений, где говорилось о Телке и о распрях между местечками. Все свои послания они заканчивали стихом из книги Эсфири «И позора и гнева будет предостаточно»
