Мне стало жалко Саньку и обидно за себя — может быть, самый последний парнишка, а важничает перед тобой, еще командовать вздумает. Память подсказала мне отцовский завет: «Не робей. Раздвигай все пошире — и ступай». Я тогда понимал слова эти буквально и, придвинувшись к Никите, глухо, с легкой угрозой выговорил:
— А ты не зазнавайся! Подумаешь, птица какая!..
Санька тут же воспрянул духом и поддержал меня.
— К себе не пускай! — крикнул он. — А дом этот не твой. Вот поселимся и будем жить, тебя не спросимся!
Я отстранил Никиту и шагнул в коридор:
— Где ваша комната?
Никита перестал жевать и попятился.
— Чего вы? — удивленно спросил он и рассмеялся.
— Вот и договорились, — обрадовался Сергей Петрович. — Веди их, Никита, пои чаем…
Сергей Петрович ушел, а Никита повел нас в комнату. После сумрачного коридора она показалась нам неожиданно веселой, теплой и просторной. У стен, выкрашенных в голубой цвет, стояли четыре железные кровати, по-солдатски строго заправленные клетчатыми одеялами, рядом с ними — тумбочки, у окна — стол, накрытый белой скатертью; на нем — большой медный чайник. Несмотря на полдень, в комнате горел свет. В оконное стекло слабо ударялась ветка молодой сосны.
— Располагайтесь, — просто сказал Никита, как будто между нами не произошло никакой размолвки. — Занимайте койки. Эти две — наши, а эти свободные. Я сейчас приду. — Он взял со стола медный чайник и мягко, точно шар, выкатился из комнаты.
— Ты в самом деле вздумал уехать отсюда? — обеспокоенно спросил Санька, когда мы остались одни.
— А ты?
— А чего нам торопиться? Поживем немного, оглядимся, не понравится — укатим в город: дорогу теперь знаем. А пока поживем… Раздевайся.
Я разделся, повесил на вешалку короткий ватный пиджак одернул рубашку, пригладил ладонями волосы и сел столу. Чувство одиночества и заброшенности теснило грудь… Никита принес кипятку и стал разливать его в жестяные кружки и граненый стакан.
— Чаю только нет, — предупредил он с сожалением. — Откуда прибыли?
— Волжане мы, — охотно пояснил Санька, развязывая мешок и раскладывая на столе яйца, пресные сдобные лепешки, оставшиеся куски вареного мяса, завернутые в чистую тряпицу. — У него мамка дома осталась, а у меня дедушка. А ты откуда?
— Я здешний, заводской.
— И родился здесь?
— Здесь. И вырос здесь, и мать с отцом здесь живут, — объяснил Никита. — Семья у нас большая, а комната маленькая, тесно. Скоро новый дом отстроят, отцу квартиру дадут, тогда перееду отсюда… — Он осторожно, чтобы не обжечь губы, отхлебывал из кружки горячий кипяток, разговаривая, щурил синие глаза и доверчиво, простодушно улыбался.
— Ты на кого учишься? — допытывался Санька.
— На кузнеца. Вместе с отцом в цеху работаю.
— А на столяра можно?
— Можно. А ты на кого думаешь учиться? — спросил меня Никита.
— Тоже на столяра, — ответил я. — У меня отец был столяр…
— Можно и на столяра, если хочешь, — согласился Никита. — А хочешь, учись на слесаря, на токаря, электрика… Выбирай, что по душе.
— А что делают на заводе?
— Как что? Работают.
— А чего работают-то?
— Для колхозников машины выпускаем, — пояснил Никита.
В тихих коридорах послышался топот ног, смех, возня и хлопанье дверей. В комнату ввалился Иван Маслов, косолапый увалень с оттопыренными ушами и большими мягкими губами. Он степенно поздоровался с нами за руку и не спеша стал раздеваться.
Следом за ним влетев девушка в расстегнутом пальто; в одной руке она держала желтый портфельчик, в другой — красный берет. По озорному блеску зеленоватых глаз было видно, что она хотела сообщить Никите какую-то новость, но, увидев нас, замолчала. Потом остановила на мне взгляд и сказала насмешливо: «Новенькие? Эх, какой! С хохолком!» — и метнулась обратно. Я успел заметить ее тугие косы, крупное родимое пятнышко на шее и капельки дождя на волосах.
Никита пояснил:
— Лена Стогова, командир наш, староста.
Некоторое время мы все молчали.
— Скучно, чай, здесь, — вслух подумал Санька. — Пойти некуда…
— Ну конечно, — с иронией подтвердил Никита. — Ведь вы привыкли ходить в театры, в парк культуры…
Иван внезапно хмыкнул в кружку, обдав нас брызгами.
