Помоги мне, умолял голос, ради всего святого, помоги мне… я должен скрыться…
У Шустера закружилась голова, вся кровь отхлынула от лица, как будто кто-то вынул невидимую пробку, и он сел на пол, серо-желтый, как щепка от Креста Господня, оберегаемая в монастыре как бесценная реликвия в специальной шкатулке. Он чувствовал в себе присутствие мальчика, он чувствовал, как тот в своем отчаянии проник в сознание Шустера и читал его самые сокровенные мысли так же легко, как если бы они были написаны на бумаге.
— Господи, — прошептал он. — Мальчик и в самом деле одержим дьяволом!
Но это было последним, что он успел сказать, поскольку произошло то, чего он более всего боялся. Раздался глухой треск, и ворота подались. Это было как великий потоп, вспоминал он позже: толпа кричащих и ревущих людей ворвалась в капеллу. И где-то среди истерических лиц и вздыбленных рук он видел пораженного ужасом мальчика — он то появлялся, то исчезал, как поплавок, в колеблющемся море вытянутых рук.
Тщетно пытаясь щупальцами шестого своего чувства обнаружить невидимую загадочную личность, проникшую в его сознание, к тому же произносящую свои монологи тоном, рассчитанным, без сомнения, на то, чтобы его спровоцировать… в непосредственной близости от церкви на Пьяцца Навона, как раз на том месте, где волею в те времена еще деятельного Создателя волосы выросли на теле святой Агнес, чтобы прикрыть срам ее от народа… еще точнее, в той самой точке, на том самом крошечном квадратном метре, где мученица, если верить легенде, остановилась и с непостижимым благородством вознесла молитву за своих мучителей… именно там находился Эркюль Барфусс…
И что же, молодой человек, произнес голос в нём, чего ты так испугался? Это же как раз то самое, чем ты занимаешься с утра до вечера. Бесстыдно лезешь ты в сознание людей, подслушиваешь их самые тайные мысли, разматываешь змеиные клубки раскаяния, бередишь сердечные муки, подогреваешь их манию величия, насаждаешь колючие заросли комплекса неполноценности; слышишь их сомнения по поводу того, что земля круглая — как же может быть она круглая, если, куда ни глянь, все плоско, как противень, — и видишь всю их врожденную ограниченность. Они умерли бы от стыда, если бы знали, что ты читаешь в их душах; и ты должен тоже считаться с тем, что раньше или позже будет все наоборот, что найдется кто-то такой, как я!
Он покрутил головой в надежде увидеть говорившего, но не видел ничего, кроме людей, которым он едва доставал до пояса из-за своего крошечного роста; колышущаяся, кричащая и смеющаяся толпа, плачущие дети, заливающиеся краской женщины, мужчины в коротких штанах и грязных сорочках из волосяной ткани, пивших вино из кожаных бурдюков и делающих непристойные жесты актерам, разыгрывающим театральное представление на сцене на колесах, сооруженной на длинной стороне площади.
Кто ты? нервно спросил Эркюль, потому что не знал, чего хочет неведомый узурпатор: желает ли он ему зла или просто хочет развлечься за его счет.
Я из того же теста, что и ты, несчастный; можно ли придумать что-либо более ужасное, чем наш дар? Какой интерес в жизни, где нет ничего тайного? Видишь красивую женщину и думаешь: какое прелестное создание, но в следующий миг обнажается ее мерзкое нутро, непостижимая тьма ее души, болото глупости и злобы, когда она смотрит на тебя с брезгливостью. Ты видишь ребенка, ты думаешь — вот воистину неиспорченное создание, но и эта смехотворная попытка возвеличить младенческую святость разбивается вдребезги — в душе его ты слышишь всю ту же старую песню: «Вот вырасту, стану солдатом и буду убивать всех, кого ни встречу». За самыми сладкими улыбками скрываются убийцы, за любовью к человечеству какого-нибудь священника — презрение к тем же людям и жажда власти. Наш дар превращает нас в циников, уж в этом-то я уверен…
Женщина рядом с ним встретилась с ним взглядом, испуганно перекрестилась и взяла на руки свою маленькую дочку, чтобы защитить ее — такое зрелище вполне могло принести несчастье. Он попытался прочитать по ее губам, но они шевелились слишком быстро; вместо этого он, как тихий шорох, услышал ее мысли:
