— Черт тебя раздери, святой отец! — закричал доктор.
— Вот и тот, с крючковатым носом, все про беса рассуждал, — сказал священник. — Осторожнее со с-с-словами, Гуча! Соблазны входят в мир посредством слова. И не пытайтесь двери ломать, — добавил он, усмехнувшись. — Их не вчера строили, надежная конструкция. Все, Гуча, все дорогой, позвоню тебе позже…
Он отключил звуковой сигнал на смартфоне и закрыл глаза. На виске часто пульсировала синяя венка, лоб покрыла испарина. Жар немного спал, кашель пока не беспокоил монаха. Он мысленно прочел молитву и погрузился в благостное состояние, обычно предшествующее сну. Из пестрой суматохи мелькающих образов и бессвязных сюрреалистических картинок устойчиво выплыла одна. Желтая пустыня, кое-где заросли верблюжьих колючек, на горизонте видны очертания города, белые башни словно вырастают из песка. А на холме темнеет деревянный крест — величественный символ смерти и возрождения. Отец Серафим глубоко вздохнул, резкие черты его лица смягчились, на нем появилось удивленное и счастливое выражение. С гор спустился туман и окутал долину пушистыми хлопьями, словно на исходе лета выпал снег. К селу Патара-Канда продвигались две машины скорой помощи, желтые лучи противотуманных фар прорезали вечернюю мглу острыми иглами, отчетливо слышался рев дизельных моторов. Жители села выходили из своих домов, лица людей, скрытые белыми медицинскими масками, были направлены в сторону надвигающихся автомобилей. Они негромко переговаривались. Слух о болезни настоятеля разнесся быстрее пули, однако никто пока не чувствовал симптомов страшной болезни. К дверям кельи приблизился молодой послушник, он приложил ухо, изнутри доносилось хриплое дыхание. Послушник махнул рукой товарищам, стоящим поодаль.
— Все хорошо! — громким шепотом прокричал он и на цыпочках отошел от дверей.
Отец Серафим ничего этого не слышал. Он спал.
Утренняя картина города была пугающе пустынной и безлюдной. Витрины магазинов покрывал слой густой пыли, зловещая тишина сковала улицы Северной столицы. Видеть Невский проспект опустошенным было так же неестественно, как стать свидетелем смерти молодого цветущего человека. Созерцать эту смерть, присутствовать при агонии и не иметь возможности оказать помощь. Доктор так и не научился смиряться с фактом человеческой гибели, если это печальное событие не совершалось в преклонном возрасте. Он прошел курс психотерапии у знаменитого питерского психолога, но переживал смерть пациентов как личную трагедию. С течением времени острота ощущений слегка притупилась, но каждый раз, подписывая протокол и читая сухие медицинские термины, которые за годы практики отскакивали от зубов, доктор Сливной испытывал что-то сродни отчаянию.
— В принципе, ваше непринятие смерти можно расценивать как неплохой стимул для профессионального роста! — говорил психотерапевт. Он был пожилым седым дядечкой, глаза лучились добротой и сочувствием, увеличенные толстыми линзами очков.
— Какая-то созависимость… — проворчал Сливной.
Психотерапевт уютно устроился в глубоком кресле. И сам он был чрезвычайно уютным; добрый дедушка с вкрадчивым голосом и плавными движениями белых рук.
— Не думаю, Виктор Васильевич, что речь идет о созависимости. Лев Николаевич Толстой, например, считал, чем лучше человек, тем меньше он боится смерти. В вашем случае я бы предположил так называемый контрперенос, вы проецируете смерть молодых пациентов на вероятное несчастье, которое может случиться с вашими детьми. У вас ведь есть дети?
— Шестеро! — не без гордости сказал доктор.
— Вот видите! — воскликнул психотерапевт. — Вы сталкиваетесь со смертью ежедневно, по долгу службы, а она, в свою очередь, показывает вам, насколько уязвим человек перед ее беспощадным серпом. Говорят, что легко умирать, спасая жизнь другого. Вы просто вжились в роль спасателя, и вполне естественно, что вам эту роль не потянуть. Ларошфуко сказал: «На солнце и на смерть нельзя смотреть в упор».
После разговора с вирусологом Сливной позвонил жене, объяснил, что немного задержится.
— Это по работе! — пресек он дальнейшие расспросы.
