— Вели, чтобы московский имам ко мне к вечеру зашёл, — строго сказал Николе Иван Третий. — Я ему за будущие мусульманские уроки серебра отсыплю и дам малость красного кирпича. Он хочет придел к своей мечети пристроить, так пускай.
— А мне что прикажете? — хрипло спросил стоящий у стены Проня Смолянов.
— А ты станешь носить халат, который застегнёшь встречь солнцу, да в том халате — молитвенный коврик, — сурово пояснил Никола Моребед. — А когда будешь в Индиях, как заметишь, что тамошние мужики падают на колени на коврики, тотчас и сам падай. В ту же сторону падай, что и магометане! И бормочи ...
— Чего бормотать?
— Имам вечером научит. А Шуйский намочит свою плётку в соляном растворе да попросит тебя тот магометанский урок повторить.
Проня Смолянов отделился от стены, сел на своё место, ухватил большой кус баранины, каши не взял. Проговорил, кусая мясо:
— Вы меня пугаете, чтобы я мало ел и отощал, как магометанин в праздник Рамадан. Я не из пужливых.
— Ну-ну, — ответил великий князь. — Ладно. Я пойду в свою светлицу подремать до вечерней молитвы, а вы тут много не пейте. Поутру будет вам дело... — какое дело, великий князь не сказал. Вышел.
Никола Моребед тут же начал, зараза, учить Проню:
— Магометанам не дозволяется: есть свинину и кислый хлеб, пить водку, медовуху, жидовский самогон, тратить силы на чужих жён, обманывать в денежном расчёте, обижать стариков, детей и коней. Магометанам не разрешается...
— А я магометанского языка не знаю! — проорал Николе Проня. — И тем самым могу угробить весь княжеский план!
Шуйский опять резнул плёткой по столу:
— Через месяц станешь у меня гыркать, как казанский татарин на московском базаре!
— А почему это — у тебя? — возмутился Проня.
— А потому, что я, видя твою лень и притворство, сам стану оплачивать твоё обучение. По своей природной стервозности, я на этот счёт денег не пожалею! А потом с тебя спрошу либо деньги, либо урок!
— Он, боярин, парень способный, — встрял Бусыга Колодин. — Он быстро всему научится!
Великий князь Московский Иван Третий сам стянул сапоги, разобрал постелю, зашторил оконце и лёг в угловой, малой светлице.
Софьюшка, супруга его, месяц как молится в дальнем монастыре. Вместе со своим старшим сыном... С его, Ивана Третьего, сыном, Василием. Да под охраной немецких рейтар... Пусть пока помолится...
Послы литвинские, которые неделю назад увезли любимую дочь Елену, на прощальном обеде весьма хвалили его. Хвалили за то, что внук Дмитрий повенчан на государство и пишется в указах совместно с великим князем и тоже титлом «государь». Та похвала послам ещё припомнится! Ведь Иван Третий Васильевич зло смешал право престолонаследия, заведённое ещё Иваном Калитой и подтверждённое Дмитрием Донским. А почто так пришлось сотворить, знает только он сам да супруга его, Софья, что терпит сейчас в дальнем монастыре неволю... Великие бояре, сволочи, проверили уж через хожалых монахов, терпит ли великая княгиня Софья нужду и неволю? Ох, как терпит! Страдает... Остались довольны бояре Ряполовский, Стрешнев, Бельский — сын, Собакин... и, конечно, Юрка Патрикеев. Ну-ну...
* * *
За слюдяным окошком солнце пускало косые, уже предвечерние, лучи на деревянные хоромины великокняжьих дворцовых служб. Дерево тех хоромин посерело от дождей, от солнца, от морозов да и просто от времени. «Пора бы уж камень везде применять. Не забыть о том приказать мастеру Фрязину!»
Опять в голову полезла недодуманная мысль о младшем брате Юрии, что сед в удел на Вагу. Всё есть у брата Юрия — и сила, и масло в голове есть, да вот только благости в нём много. А с благостью на душе можно только деревню удержать. А, скажем, держать Великий Новгород или Тверь, или Владимир-град... Эх — хе-хе! Нельзя и думать христианину о том, что надобно иметь в душе, дабы Великий Новгород держать под рукой крепко. А уж Русь нынче держать — прости меня, Господи, но благости в душе надобно только на копеечку!
Иван Васильевич перекрестился, стал натягивать сапоги, потом умылся водой из серебряного таза, чтобы перебить гневливую мысль о брате Юрии. Погнал мысли на север, на холодную равнину, где Вага...
