* * *
А по ночной Москве, хоть уже и рогатки везде ставлены, и стрельцы на конях разъезжают — прохожих гонят, а кого и забирают для порядка — по ночной Москве потянулись боярские обозы.
Вчерась ещё не пошёл на свадебный пир и ускользнул из Москвы обозом Иван Юрьевич Патрикеев. А сегодня почали уходить и другие великие боярские роды.
По указу великого князя Московского, опосля заката солнца никто не мог войти в город, тем паче — из него выйти. Но тут как же встать оружно поперёк пути, если едет обозом Стрешнев — боярин, воевода правого полка. Кричит матерно:
— На войну еду, не на моленье!
Стрельцы ошалели. Проезжает.
А воевода Собакин и грамоту кажет стрельцам, что ему великий князь даровал выезд из города и въезд в него без оповещения путевого дьяка. Воевода Собакин исполнял снабжение русских полков оружейными припасами, как его не пропустить?
А вот к татарским воротам тянется обоз князя Ряполовского. Он тихий и старый, его можно и спросить. Стрельцы, трое, покинули сёдла, подсунулись под свет факельщиков, сопровождавших обоз, низко поклонились переднему возку:
— Скажи, ради Бога, великий воевода, куда ты так торопишься? Али угроза есть Москве?
Воевода Ряполовский плохо слышал, ему стрелецкий вопрос прокричал в ухо ближник, сотник личной охранной сотни. Ряполовский ответил не стрельцам — сотнику и откинулся вглубь зашторенной повозки.
— ...твою! — проорал стрельцам сотник. — Так и сказал, служивые. Не обессудьте!
— Проезжай тогда, — сказал пожилой стрелец и добавил тихо: — Лично буду голову рубить Ряполовскому. Чует моя душа!
По окончании вечерней службы архимандрит Успенского собора снял с себя торжественные одежды и натянул старую рваную рясу. Сверху накинул кожушок из козлиной шкуры, голову покрыл старым колпаком московского кроя. Только успел обрядиться, великий князь уже тут как тут, притвор храма снутри на засов запирает.
— Свечами богат? — спросил Иван Третий.
— Да ради твоего прихода, отец ты наш...
— Кресало взял? Топор?
— Всё взял.
— Пошли.
Спустились через широкий лаз в подпол, что под алтарём, где лежали в каменных саркофагах великие московские люди. Архимандрит хоть и мужик полноватый, но вельми крепкий. С таким и ходить под землю. Только его и посвятил Василий Тёмный, отец Ивана Васильевича Третьего, в тайны Успенского подземного схрона. Были ещё пра-прадедовы вологодские схроны, да, честно сказать, чтобы обойти тамошние ловушки, надо было помнить тайны поклонения древнему Богу Быку.
Архимандрит, не ведающий точного знака, где потайная дверь, принялся останавливаться возле каждой каменной колоды, креститься, да великий князь его ругательно шугнул:
— Буена куена! Ведь так до второго пришествия под землёй бродить будем!
Архимандрит Успенский нашёл наконец в земле подпола стальное ржавое кольцо, вздохнул, вынул из-под рясы короткий ломик, поддел кольцо. Вдвоём кое-как подняли окованную медью крышку потайного хода. Прошли сто шагов и оказались у замытой влагой двери, тоже — под стену, выложенную кирпичом. Только крест из прочных камней указывал, что дверь — вот она.
Архимандрит под хмурым взглядом великого князя достал из-за пояса топор, протянул князю. Иван Васильевич примерился и ударил обухом по нижнему выступу каменного креста. Камень согласно тронулся и углубился в стену. Ещё три раза Иван Васильевич бил по концевым камням креста, потом ударил по тому, что был третьим в перекладине, но не средним.
— Навались!
Великий князь и архимандрит навалились на крест. Заскрипело — и кирпичная дверь отошла вовнутрь.
Архимандрит зажёг новый толстый огарыш свечи. Они стояли на влажной земле четвёртого, самого малого, московского схрона, где лишь трое последних московских князей прятали добытые сокровища. Иван Третий взял с дубовой полки золотой кубок, что был преподнесён сурожскими купцами великому князю Дмитрию Донскому сразу после победы над Мамаем. Из того кубка пил сам Мамай, перед тем как бежать с Куликова поля, от Девичьего монастыря. Всегда бы им, татарам, так бегать!
— Кубок Мамая не трожь, — хрипло сказал архимандрит. — Память сие есть для потомков.
