Поп накренялся, его удерживали, трясли. Тогда поп громко ответствовал:
— Сказано в Писании: «Кесарю — кесарево, Богу — богово»!
— И что, поп? Как это понять?
— Налей, значит...
— Нету, кончилась...
— Кончилась? Тогда вот что я скажу — вот так и вера наша кончилась. И другая начнётся. Богу, оно любому Богу — богово. Хошь и жидовскому. Тут, главное дело, ты князю отдай князево. И мне — налей, ибо попову — попово...
Ох, и били тогда попа! Ох, и били...
* * *
— Само по себе избрание наследника не есть личное право великого князя, — говорил в Хоромной палате Софьи Палеолог ейный исповедник, грек с русским прозвищем Афиныч. — На то есть старинные обычаи. И по обычаю дедовскому, мог же твой супруг назначить наследником своего младшего, родного, брата — Юрия Васильевича? Мог. А великий князь брата младшего обидел...
— Чем же мой супруг своего брата Юрия обидел? — вскинулась Софья. — Он ему в удел дал богатейший да преогромнейший край — Вагу! Там богатства по земле разбросаны, ходи да подбирай!
— Эх, великая княгиня! — Тут исповедник перешёл на греческий язык, сильно сдобренный латынью: — Сур анни тае абсурда ан киликие ен...
Софья налилась кровью от грудей ко лбу и дёрнула исповедника за бороду вниз. Да успела ещё подставить ему под нос край высокой прялки. Об тот край и резнулся носом грек, от чего из носа пустил юшку.
— Попробуй мне ещё раз сказать, что русские — дураки и не видят под ногами глиняной посуды, а предпочитают хлебать похлёбку из собственных ладоней... Пошёл к себе!
Исповедник, зажавши нос, выскользнул из Софьиной хоромины.
А он, собственно, был прав. Великий князь тем оглушительным назначением в наследники своего внука погнал в стан своих супротивников опору государства — малые боярские роды. Они хоть и чтутся «малыми», но их вдесятеро больше, чем великих родов...
Теперь Софье оставалось только что извести мужнина внука Дмитрия и посадить на московский престол своего сына Василия. Таковский план был. Его поддерживали почти все малые боярские роды. Ибо им пришлось бы друг друга резать, топчась на малом пространстве у престола. А их самих потом вырежут великие боярские роды. Не сами, нет. Сами те сабельками не машут. Наведут на Москву крымчаков или, не приведи господь, казанцев — от где живодёры клятые!
А сядет великим князем сын Василий от Софьи — всё пойдёт, как и шло. Тихо, благочестиво. Не в урон малым боярам, а в пользу. Осталась самая толика — денег раздобыть. Вотчины дать можно, пустых земель на Руси вон оно сколько — лежат втуне. Денег нет на Руси! А без денег и земля не родит...
И правда, войну, что ли, затеять? Хоть бы с литвинами? Но опять платить надобно: ополчению — кормовые, иноземным рейтарам — боевые двойные оклады... Татарам только платить не надо: если их на войну позвать, так они и сами своё возьмут. А На корм для коней денег? А повозочным?.. Господи, порви ты этот нищий, безденежный круг!
Софья подошла к хоромному киоту, поправила неугасимую лампадку, подлила льняного масла. Перекрестилась.
А внизу вдруг затопали грубые сапоги, охнула в испуге кухонная баба. Зычный немецкий голос проорал:
— Кто в доме сем есть — на выход! Ком, ком, шнеллер!..
...Через сутки бешеного конского гона на шести крытых возках великая княгиня Софья и сын её старший, Василий, уже большой отрок, вино пробовавший не единожды, оказались за толстыми воротами тихого, неприметного монастыря. Где-то в глухих лесах на северных землях да в трёх тёмных, сырых горницах, при мужской прислуге. А окрест монастыря встал охранным постоем полк иноземных рейтар.
На следующий день Проня слегка припоздал на Голутву. А на Голутве, видать, ругались уже долго, от рассвета, и ругань игумена с возчиками достигла небес. Оттуда громыхнуло, брызнул дождичек. Возчики кинулись под телеги, игумен притулился под скатом надворотной крыши — там, где стоял Проня.
— А тебе, хожалый, чего надобно? — опять взъярился игумен, хватая Проню за ворот.
— Денег тебе хочу дать, святой отец, — смиренно поклонился Проня. — Как раз хватит с этими возчиками провести расчёт. А уж когда послезавтра, в воскресенье, приедет сюда великий князь, он тебя, игумен, не обнесёт деньгой. И не полушки к тебе в карман посыплются, а полновесное серебро. Вот такое. — Проня разжал ладонь, показал большой динарий серебра и тут же опустил монету в свой карман.
