Проня оглянулся. Поверху лога, уже вдосталь заросшего густой травой, ехал десяток всадников. Боевых, с копьями и луками.
— Сюда надо сто пушек брать. — Бусыга, осматривая всадников, с усилием натягивал трёхжильную тетиву на дугу длинного лука. — Да, поди, и ста не хватит.
Всадники, все плосколицые, грязные, на тощих низеньких лошадёнках, возбуждённо галдели, когда огромный конь русской породы вскакивал на очередную кобылицу, хватал её за холку, бешено храпел.
— Ты им давай ори, Проня, — посоветовал Бусыга, — арабским языком. Про смерть и всё такое прочее... Давай ори им про хана ихнего, Елугея, — а сам достал длинную красную стрелу с кованым, узким, трёхгранным наконечником из железа. Такая стрела прошибала насквозь лошадь с трёх сотен шагов.
Проня покладисто заорал, спугнув приладившегося к делу жеребца:
— Хан Елугей! Му Сар джаксы! Мен хан Елугей хана на[103]!
От крика Прони из свежей травы вдруг выпорхнули утки, большой беспорядочной стаей. С низкого холма высоко вверх, стремительно, в самую синеву неба, метнулся беркут. Беркут сделал полукруг над утками, пугнув их так, чтобы стая полетела к озеру. Над озером всю стаю можно хорошо обсмотреть и выбрать себе добычу, да не одну.
Кочевники даже не поднимали бесполезные луки. Их луки били на сто шагов, ни уток, ни беркута ихним стрелам в небе не достать. Бусыга же быстро плюнул, по плевку определил скорость ветра, поднял боевой русский лук, махом засек уже сложенные крылья беркута. Длинная красная стрела пропела, и беркут комком упал на землю под ноги степных коней.
— Верный выстрел! — обрадовался Проня. — Просто царский!
Бусыга уже упёр хвостовик второй стрелы в тетиву, резко повёл лук в сторону кочевников, выпустил стрелу — и тут же с головы конника, под коня которого упал беркут, слетела малахайная шапка.
— Э! — крикнул Бусыга, подготовив к бою третью стрелу. — Стрелы мои мне сюда неси, киркожак![104]
Степные люди загалдели, развернули коней и умчались от озера в сторону далёких гор. Шапку они так и не подобрали.
— Ведь войско сейчас приведут, не отобьёмся, — посочувствовал Бусыге Проня. — Стрел не хватит.
Бусыга собрал использованные стрелы, сунул их в саадак, заправил сброшенный чужой малахай за пояс, велел своему верблюду лечь, уселся между горбов. Тогда и ответил:
— Половину пути до Индии прошли. Повороту не бывать, значит, будем биться! — а сам смутно думал, что биться уже и сил нет.
По сказкам выходило, что этот самый Китай — ну прямо сказочная страна, тут на каждом шагу еда кучами, а пива — хоть залейся. «Пива бы, пива! — мечтал Бусыга. — И упасть бы поспать, не вполглаза, а просто бревном. Надолго и недвижно».
Проня подобрал убитого беркута, сунул в сумку и пожелал сам себе, чтобы такую красивую птицу они убили не зря. Выпить бы... Как-то сумрачно стало в их караване после тяготной зимней дороги. Вон и Книжник, всегда знающий злую шутку под любой случай, после потери половины своей руки стал тихим и как бы набожным. Уйдёт в сторону и что-то там вертит, что-то трёт, что-то вроде скребёт. Потом отрежет кусок старой кошмы и опять трёт. Бога себе выделывает, поди.
Такое случалось и по Прониной жизни. Иные купцы на дальнем пути мутнели разумом и, чтобы удержать сознание в равновесии, кто вдруг начинал песни петь, кто кидался на свой же острый нож, а кто и вообще — на своих же товарищей. Вон, опять Книжник сел на камень, ото всех отвернулся, чего-то там трёт куском кошмы...
Проня тихо, на кончиках сапог, подкрался к спине сидевшего на камне Книжника, внезапно заглянул тому через плечо. Увидел, заорал, метнулся назад, споткнулся о камень и больно резнулся затылком о твёрдую землю. Книжник полировал кошмой большой, размером с гусиное яйцо, кусок янтаря. А в том янтаре сидело и пялило выпуклые глаза такое чудище... да с когтистыми лапами...
Книжник хохотнул, спрятал янтарное яйцо с чудовищем в карман халата, проговорил мимо Прони, в волны большого, серого озера Нор Зайсан:
— Эх, Проня! Знал бы ты, что этакое чудовище, только величиной вон с ту гору, в этих местах было Богом. А может, и до сих пор есть ихний Бог!
