— А о том я тебе скажу, когда ты меня вытащишь отсюда да спрячешь хорошо, да потом вывезешь в Польшу — к дочери моей, Елене, под ейную защиту.
— На днях придут в Москву мои... придут купцы с норманнских пределов, из страны парисеев...
— Франки?
— Не франки, а наши люди, с бумагами от франков. Им велено меня оберегать и доставить по месту. Вот с ними и будем вести разговор.
— Понятно. Законно. Рад.
Под окнами вдруг громко и зло заговорили, что — не разобрать. Два раза прозвучало: «Резать будем!» Потом убрали шесты с догоревшими свечами. В горнице стемнело, хотя в маленькие оконца падал лунный свет, отражённый от снежных увалов на усадьбе.
Схария мельком глянул на лицо Ивана Васильевича. Лицо великого князя стало похоже на лик мертвеца, которого не спешили зарыть. Синее стало лицо.
— Схария! Послушай, не стучат ли топоры под окном?
— Тебя что — прямо здесь казнить будут?
— Нет... Сейчас гридни заменят свечи в фонарях. Опять поднимут фонари под окна. Могут поднять на шесте икону. Если поднимут Николая Угодника, то — все. Жить мне останется до рассвета. Потом отвезут на берег реки Москвы и там, на болоте...
Вот же скотство какое! Не успеет Схария вытащить из этого пенька тайну его личной казны! В дверь постучать? Опять в лоб получить? Как же продлить хоть на время жизнь этому Ивашке подлому?
— Ну, Иван! Говори! Где казна? Где спрятана?
— Не могу говорить... Язык высох.
По слабым сполохам, забегавшим по стенам горницы, стало ясно, что поднимают шесты со свечами. Схария теперь не слышал и дыхания Ивана московского. Ну и трус...
Иван Васильевич вскрикнул. У окна появились две свечи по краям большой иконы. Свечи освещали лик длиннобородого старца. Старец держал правую руку вверх, призывая внимать ему.
— Всё-ё-ё-ё, — выдохнул Иван Васильевич. — Всё!
— Как это «всё»? А твоя казна?
— Всё, Схария. У нас положено так — каждый умирает в одиночку.
Схария забегал по горнице. Иван Васильевич встал перед окном с иконой, начал медленно молиться.
— Иван Васильевич...
— Да пребудет Царствие твоё...
— Великий князь!
— Да пребудет воля твоя...
— Великий государь!
— Почто холоп отрываешь меня?
— Всё могу для тебя решить! Слово даю. Придут за тобой, я скажу, что за продление твоей жизни всех продам — и твоих и своих... Клянусь!
Иван Васильевич обернулся, не переставая креститься:
— А живых людей назовёшь? Не мертвяков? Не пророков твоего Отечества? Впрочем, Отечества у тебя нет.
— Живых, как есть живых! Всех!
— За мою казну?
— Да!
— Ладно... Но ещё я, Схария, хочу знать — каким способом ты меня из смертной темницы вытащишь? Когда сам в ней сидишь?
— А я буду орать, что ты — полукровка!
— Кто?
— Мол, ты половину нашей крови имеешь. От матери своей!
— Ты пёс, етит твою! Ты думай, что говоришь! Ты мою мать не трогай, с-с-скотина!
— А другого способа нет, Иван, — спокойно сообщил Схария, укладываясь на лавку. — Это самый верный способ. Документы заделаем, что мать твоя, Марья Ярославна...
— Мать не трогай, сказал!
— Правильно. Мать твоя совсем русская... О! Бабка твоя, Софья Витовтовна! Сделаем по бумагам так, что бабка твоя, Софья Витовтовна, есть чистых кровей иудейка! И находится под нашим законом. И все создания из чрева её, и потомки тех созданий тоже наши люди. И никто тебя не тронет, Иван!
За окном топтались люди. Шест с иконой качнулся, ушёл в сторону. Поматерились внизу, подняли второй шест. На нём, тоже освещённая свечами, блестела икона Девы Марии.
— А, всё едино теперь... «Дево радуйся!..» — забормотал Иван Васильевич. — Знак мне дают, что в Московском княжестве переворот на католичество уже произошёл... Всё едино теперь, и что бабка моя, Софья, иудейка, хотя она на самом деле полька. Чистых кровей. И что мне осталось жить чутка. Чутка осталось ждать: топор по шее или сабля по горлу... Согласный я, чтобы тебе и твоим людям за твою ко мне доброту всё моё личное богатство досталось! Только ещё у тебя в последний раз спрошу...
— Спроси! — Схария старался не глядеть на свирепый лик девы Марии со младенцем. Кто такой лик рисовал? Совсем русский лик. Того гляди, младенца положит рядом, а сама топор возьмёт.
