— Ты хорошо смотри. Рифы там видишь?
— А что такое рифы? — недоумеваю.
— Это большие камни из воды. Напоремся — разобьёмся и утонем.
Смотрю во все глаза. Камней-рифов нет. Ага:
— Там гуси — стая. И гусята.
— Какие тебе гуси в море?! Это чайки! Значит, скоро берег.
— А я тебе говорю — гуси! С тёткой.
— Да это тётя Дуся, сторожиха, гонит их на нашу садиковскую улицу, к канавам. Они там пасутся и плавают. Потом тебе покажу.
Разглядываю маленьких гусят: смешно трясут попками-хвостиками, идя-переваливаясь друг за дружкой. Переступаю на другую ветку… мимо — и сваливаюсь с дерева. Коленка в кровь. Генка дует на рану:
— Болит?
— Ага, — но не плачу.
Медсестра обработала и забинтовала ногу. Генка не отходил от меня и про сосательный палец снова забыл. В тот день пришёл дядя Белов, городской фотограф, — лучший, говорила мама. Он сфотографировал меня с раненой коленкой и с Генкой прямо в цветах под нашим деревом. Эту фотографию я люблю до сих пор.
Под вечер после ужина Генка повёл меня к воротам, приоткрыл их:
— Смотри.
Тётя Дуся вышла из-за поворота, стала и давай кричать:
— Гуся-гуся, моя гу-у-ся! Гылля додому! Гылля!..
Те, в дальней канаве и возле, как загелгочут, взрослые вытянули шеи, замахали-забили крыльями и бегом к хозяйке! Некоторые разогнались так, что полетели… низко, но размашисто над землёй. У самого большого — главного лоб крутой, чёрным зигзагом, в нашу сторону грозно шипит — ругается, отпугивая от стаи. Генка:
— Иди-иди, командир!..
В ту ночь мне снились гуси-лебеди и поп работника Балды из сказки, что читала мама. Лоб у жадного попа был толоконный — как у гусака… Играть в гусей всё равно не люблю. Воспитателька кричит детям: «Есть хотите?» — «Да-да-да!» — а я ведь не голодная.
Папа по райкомовской командировке уехал в район, и мама после садика повела меня к себе на работу в кинофикацию, где была бухгалтером. Она поговорила с инженером Салтыковым и шофёром полуторки, кинопередвижчиком Вырвой, который угостил меня конфетами и покрутил вокруг себя за руки «на карусели». Поставил на ноги и придержал. Потом в другую сторону — раскрутил. Он так всегда делал. Я только не понимала, что, как и зачем он вырвал, что фамилия его после этого стала такая «вырванная».
Потом мы с мамой пошли в кино. Не помню начала, там всё время играла музыка с танцами. Я на ухо спросила у мамы:
— А петь будут?
— Нет. Это балет.
Я играла на своём стуле с куколкой, она заснула под музыку, и я стала смотреть, что там на экране.
Танцевала тётя, в белом, прозрачном и лёгком. И сама лёгкая, как гусиное пёрышко. Под печальную музыку она очень горевала, в сторону куда-то, прикладывала руки к щекам, к сердцу и вытягивала их — далеко, туда. Мне стало её жалко… Тут прибежала танцевальная тётя в тёмных шароварчиках, которые как бы спустились с неё. Сейчас упадут совсем. Она прыгала, задирала ноги, резко махала руками на белую. Угрожала — гусачиха! Вдали показался дядька с намотанным полотенцем на голове, как мама, когда помоет голову. Что они собираются делать с беленькой? И я стала кричать на весь зал:
— Чёрная тётка злая и бессовестная! Она всем показывает свой голый пуп! У нас в городе никто так не делает!!
В зале стали смеяться. Мама взяла меня за руку, наклонилась, и мы вышли из сеанса. Она оставила меня возле бабушки Тоси-билетницы:
— Доця, кино уже скоро кончится, — и пошла досматривать.
Баба Тося дала мне семечек и бумажку, чтоб я туда плевала. Я плевала и думала про беленькую:
— Тётя Тоня, почему девушка в белом печалилась?
— То нэ просто девушка, то Галина Уланова. А печалилась, бо домой хотела.
— К родителям?
— Да, в свою страну.
— Её украл дядька с тряпочной головой?
— Да, доню, украл та й завиз.
— Куда?
— В Турэччыну.
— Почему?
— Так вин жэ турок. А турок нэ козак. Отака трагэдия бувае на свити.
Трагедия не выходила из головы, и в садике про неё я рассказала Генке.
— А! Я с мамкой тоже смотрел. Это балет, «Бахчисарайный фонтан», и там не говорят. Совсем. Только танцуют.
— Тётка в чёрном злая.
— Она зарезала Уланову.
— Как?
— Ножом.
— Ножом?..
«А я до конца и не досмотрела. Надо было в кино кричать ещё громче!»
