Даже жалко, что ничего не получилось. Нет, я понимаю, что я бы в случае успеха позлорадствовать не смог, но все равно — жалко.
Вокруг очерченного остаточной магией круга собралась встревоженная толпа, причем я готов был отдать правую руку или даже голову на отсечение, что беспокоило их всех единственное существо в нашей компании — лежащая в обмороке женщина. Но испытывать по этому поводу неудовольствие казалось по меньшей мере глупым и невежливым: мы все-таки враги, с чего бы им о нас волноваться?
Тилль, к слову, во вторую нашу встречу выглядела заметно приличней, чем в первую. То ли подготовилась к официальному мероприятию, то ли вчерашний внешний вид имел какие-то весомые причины, но сегодня на оборванку она уже не походила. Хотя выглядела все равно странно, а ноги по-прежнему оставались босыми. Из всего наряда безоговорочное одобрение вызывал только глубокий вырез блузы, а вот режущая глаз яркая пестрота раздражала. Впрочем, последнюю местные, похоже, любили все без исключения, а покрой наряда был общепринятым и… видимо, все-таки парадно-выходным: большинство женщин вокруг оделось подобным образом. Очевидно, принарядились к празднику. И я уже сомневался — а лучше ли это аляпистое пестроцветье прежней серой обшарпанности?
Но это все лирика, а полезная мысль имелась всего одна: необходимо прояснить, как местные правители планируют ограничивать наши перемещения, и планируют ли вообще. Если нет, то можно и не пытаться привыкать к здешним обитателям, а воплотить в реальность недавние мысли о глухом, насколько это возможно, уголке. Я помнил карту этих земель, что назывались нынче Красногорьем, — глухие леса здесь вполне можно было найти.
На этом мои размышления прервались, потому что остаточный фон ритуала наконец-то развеялся или, если точнее, выровнялось давление магических полей внутри периметра и за его пределами, и нас смела радостная толпа. Сильнее всего досталось Тилль, но нас всех тоже куда-то поволокли. Сопротивляться казалось попросту бессмысленным: во-первых, на полноценное сопротивление не осталось сил физических и душевных, а во-вторых, мне все равно особо некуда было теперь идти.
Навалились апатия и какое-то унылое безадресное отвращение ко всему и сразу. Не столько к местным и этому городу, сколько к миру в целом, к богам, а главное, к Владыке.
Забавное ощущение, когда за считаные дни ты… буквально перестаешь существовать. Во всяком случае, в том виде, в каком себя знал. Имелись какие-то убеждения, ценности, честь и готовность за нее умереть — приказали наступить ей на горло и жить. Был привычный, знакомый с детства мир — пинком вышвырнули в другой — чуждый, враждебный и малоприятный. И вновь пришлось потоптаться по собственной чести и отправиться жить среди врагов, потому что приказ и присяга превыше всего. Причем жить не на положении пленника — что-то не спешили нас волочь в тюрьму — а на положении поселенца, то есть во второй раз предателя всего того, во что я когда-либо верил и ради чего когда-либо жил. Была земля — родная, живая, которую я чувствовал до последнего ростка, а теперь… сложно привыкнуть к мысли, что для меня она навсегда потеряна. Если дереву подрубить корни, оно неизбежно погибает, и я сейчас чувствовал себя тем самым деревом.
Только вот по-настоящему умереть не получалось. Да и, честно сказать, не очень-то хотелось. Жить нужно хотя бы назло врагам, чтобы они смотрели на твою довольную рожу — и исходили ядом от бессилия что-то изменить. Доставить удовольствие Владыке и сдохнуть? Да не дождется!
Но общей отвратности состояния и настроения эти мысли, увы, не умаляли. Требовалось сбросить эмоциональное напряжение, хотя бы подраться, но тут свою роль сыграла апатия. И я поплыл по течению.
Вскоре обнаружил себя в довольно странном и неожиданном положении. В нескольких метрах впереди горел высокий костер, точно такие же пытались разогнать сгущающиеся над портовой площадью сумерки. На некотором отдалении от костров были расставлены столы, кажется, вынесенные из домов. Над площадью плыли запахи жареной рыбы, горелого масла, сырого лука и еще десяток трудно опознаваемых и слишком тусклых на фоне прочих — и я вдруг вспомнил, что не ел со вчерашнего утра. Воздух наполняли оживленные голоса, и быстрый местный говор сливался в сплошной фон, периодически нарушаемый то взрывами хохота, то непонятными громкими восклицаниями, то наборами звуков, которые издавали музыканты, настраивая свои инструменты.
