Нас то ли восемь, то ли девять — Олежка Соплежуй, брат Китайца, уже мог погнать домой, а может, и лазит где-то внизу, в будке киномеханика, куда можно забраться с крыши.
Рядом со мной и Юлей, под покосившейся буквой «А», стоит кассетник Долгопрудного, из которого шарашит Эминем. Хозяин магнитофона и Алла танцуют, вытягивая руки к черному небу; их кроссовки прилипают к горячему после дневной жары рубероиду. Алла заливисто смеется.
Возле буквы «Г» Китаец, как обычно, страдает херней — отрывает от заржавленной буквы древние неоновые трубки. Чуть поодаль тусят Богдан Кадык, Шкварка, девчонка Шкварки из двести сорок третьей школы, с синими волосами, и какая-то ее подружка. Они — просто темные силуэты, с сигаретными угольками в темных руках и хрустящим битым стеклом под темными подошвами.
Мы с Юлей молчим и смотрим на гудящий проспект. Мы много говорили, и это молчание не висит между нами незримой стеной, как порой случается, — нет, мы молчим, как и говорим, об одном и том же. По крайней мере мне так кажется.
— Хочешь, поедем на дачу ко мне? — говорит Юля, сплетая пальцы с моими и болтая ногами в воздухе.
Я смотрю в ее глаза, и мне кажется, что в них невероятно, несоизмеримо больше, чем в моих, — как будто там бескрайние просторы новых миров, а в моих — только пыльная захламленная комнатушка.
— Да. Да, конечно, давай, — отвечаю я.
Она улыбается, проводит языком по зубам, потом надувает и хлопает пузырь из жвачки. Делает глоток ром-колы, наклоняется ко мне и целует.
Кажется, я сорвался с парапета, но лечу не вниз, на разбитый асфальт старой стоянки, а вверх. К звездам.
— Да, полюбасу едем! — плюхается рядом Долгопрудный.
Я чувствую мгновенный укол неприязни (помню, как Юля когда-то на него поглядывала), но тут же вспоминаю, что у него дача рядом с Юлиной и никто нам не помешает уединиться.
И заняться кое-чем еще.
Юлина улыбка вдруг блекнет, сменяется гримасой боли; бутылка с ром-колой выпадает из ладони и летит в темноту; звон стекла рикошетит от старого кафеля стен.
Думаю, Юля могла бы упасть вниз, если бы я не схватил ее за руку. Прижав ладонь к груди, она судорожно втягивает воздух в легкие.
— Эй! Ты чего? Все окей? — спрашивает Долгопрудный, перестав ухмыляться.
— Юль, ты как? Что случилось? — шепчу я. На мгновение меня охватывает паника: я представляю себя, как трудно будет спустить Юлю вниз, если…
— Все… хорошо… — отвечает Юля, сжав мою ладонь так сильно, что белеют костяшки пальцев. — Я… Просто что-то на секунду прихватило в груди…
Она смотрит на меня, пытается улыбнуться, но кожа под глазами блестит от слез.
— Может, нужно вызвать… — начинаю я, но Юля качает головой:
— Нет.
Взяв с парапета пачку, она едва не рассыпает сигареты, прикуривает одну дрожащими руками и встает, перебросив ноги на крышу. Выдохнув дым, она снова улыбается — на этот раз нормально.
Почти.
Бросив взгляд на притихших друзей, она кладет ладони мне на плечи:
— Ничего страшного, у меня бывало уже такое. Давай пойдем, а? Проводишь меня.
По пути к ее дому я еще несколько раз пытаюсь разузнать, что это за «бывало уже такое», но Юля говорить на эту тему не хочет и парой поцелуев отбивает желание и у меня. Остаток пути мы говорим о всякой ерунде — как ее кошка Макси не любит рыбу, как от Аллы Игоревны, нашей бывшей классухи, ушел муж и как завтра в десять встретимся на остановке, чтоб ехать на дачу. Долго обнимаемся на лестничной клетке. За окном — холодный свет фонарей во дворе. На облупившейся зеленой краске стены — надписи: красным «COME INTO MY LIFE» и черным корявенько «РЭП — КАЛ».
По пути вниз — лифт в Юлином парадном не работает — я читаю и другие, покрывающие стены снизу доверху бесконечной вязью. За эти летние дни — странные, жуткие и прекрасные — я почти выучил их все наизусть, как книгу. Так же, как в своем подъезде.
Об отце вообще не думаю.
Представляю, как буду вечно провожать Юлю, и будут вечные поцелуи на лестничной клетке, потому что это лето будет вечным.
Эх, мечты… мечты…
