— Спите, — повторила сиделка и ласково похлопала его по плечу.
Она укрыла его одеялом. Вид у нее был такой спокойный и хладнокровный, что все мои тревоги улеглись. Скоро я уже спал.
На следующее утро, еще не совсем очнувшись ото сна, я стал думать о яйцах, лежавших в ящике моего столика. Я пересчитал их лишь вчера, но сейчас в полусне никак не мог вспомнить, сколько их было.
Больничный завтрак мы съедали без всякого удовольствия.
— Ешь, только чтобы не умереть с голоду. Иначе озолоти меня, чтобы я прикоснулся к такой еде, — как-то объяснил Ангус новенькому.
Этот завтрак состоял из тарелки каши и двух тоненьких ломтиков хлеба, слегка намазанных маслом.
Те из больных, кто мог себе позволить покупать яйца, и те, у кого были друзья или родственники, имевшие своих кур, хранили в тумбочке запас яиц. Они дорожили ими, как сокровищем, и огорчались, когда оставалось одно или два яйца.
— Запас-то мой на исходе, — говорили они, с хмурым видом заглядывая в тумбочку.
Каждое утро палату обходила сиделка с кастрюлей в руках.
— Давайте яйца; кому сварить яйца на завтрак?
Услышав этот возглас, больные поспешно приподнимались и тянулись к тумбочкам: одни — морщась от боли, медленно, другие — мучительно преодолевая слабость. Приоткрыв ящик, они засовывали руку в пакет из оберточной бумаги или в картонную коробку, где хранились яйца. Прежде чем отдать их сиделке, они писали на каждом свою фамилию, а потом сидели нахохлившись, перебирая их в тусклом утреннем свете, словно печальные птицы в больших гнездах.
Надписывать яйцо было необходимо из-за споров, которые нередко возникали после варки, когда, например, владелец запаса больших с коричневым оттенком яиц вдруг получал болтун. Некоторые больные гордились свежестью доставленных им яиц и подозрительно нюхали их после варки, утверждая, что им подсунули чужое, лежалое яйцо. Те больные, кому нечего было положить в кастрюлю, смотрели на эту утреннюю церемонию с грустью, к которой нередко примешивалось раздражение. Потом они откидывались на подушки, охая и жалуясь на дурно проверенную ночь. Многие делились емкими запасами с этими несчастливцами.
— Вот три яйца, — говорил сиделке Ангус. — Одно для Тома, одно для Мика, одно для меня. Я их все надписал, и скажи повару, чтобы он не варил их вкрутую.
Яйца всегда возвращались крутыми. Рюмочек для них не полагалось, и горячее яйцо приходилось держать в руке.
Мать присылала мне каждую неделю десяток яиц, и мне доставляло большую радость, если я мог крикнуть соседу по палате: «Том, я положил яйцо и для тебя!» Мне нравилась улыбка, которая при этих словах появлялась на его лице. Мой десяток быстро исчезал, и тогда Ангус брал меня на свое попечение.
— Ты слишком щедро швыряешься яйцами, — говорил он в таких случаях. Побереги хоть несколько штук для себя. Мои запасы кончаются.
Я старался сообразить, кому из больных следует дать яйцо, и вдруг вспомнил о новичке — сейчас при свете дня он уже не казался таким страшным. Я проворно сел и посмотрел на его кровать, но он лежал, укрывшись одеялом с головой.
— Что это он делает? — спросил я Ангуса.
— Ему все еще мерещится бог весть что, — ответил Макдональд, разворачивая маленький кусочек масла, который он достал из ящика. — Ночью он чуть совсем не рехнулся. Раз даже соскочил с кровати. Мик говорит, что сейчас он слаб, как котенок.
Мик сидел и зевал, сопровождая каждый зевок болезненным стоном.
Почесывая грудь, он поддакнул:
— Куда уж слабее… И не удивительно… Из-за этого типа я полночи глаз не сомкнул. А ты как спал, Мак?
— Плохо. Опять боли мучили. И никак не разберу, что это такое. Они не от сердца, потому что болит справа. Я говорил врачу, а он мне так ничего и не объяснил. Дождешься от них!
— Факт, — подтвердил Мик. — Я всегда говорил, что только тот разумеет, кто сам болеет. А я ночью надавил на свою руку, и мне бог знает чего стоило не закричать. А этот малый, — он показал на новенького, все еще лежавшего закутавшись в одеяло, — думает, что он спятил. Неплохо, видать, проводил время, пока дошел до эдакого состояния. Как бы там ни было, я готов променять мою руку на его мозги.
