Об исполнении необходимо доложить читателям на первой полосе еженедельника.
Ни разу не ваш специальный корреспондент Иван Зарубин
Я накинул куртку, забрал листок и быстро пошел по коридору в приемную.
По счастью, Вова в приемной еще сидел, и он был практически трезвый. Я отдал свое заявление и помахал ему сразу обеими руками:
– Будь здоров, не кашляй!
Вова мельком взглянул на листок и кивнул:
– Все-таки уволился. Думаешь небось – ай да Зарубин, ай да сукин сын? Хрен тебе! Новых наберем. Таких же идиотов.
– Набирайте, – кивнул я ему и вышел прочь, вдыхая воздух полной грудью. Впрочем, воздух свободы отчетливо пах растворимой лапшой и кислым пивом, а вовсе не амброзией.
Я стоял во дворе, размышляя, куда же мне сейчас деваться, когда мой телефон вдруг ожил, и на его экране показалось долгожданное имя. Она позвонила сама, и я счастливо улыбнулся вечно хмурому питерскому небу.
– Еду, – только и сказал я в трубку и действительно отправился на Невский проспект ловить машину.
* * *
– Иди сюда, глупая черная обезьяна. Я же люблю тебя! Как же ты до сих пор не увидел этого, кретин?
– Ага, знаем мы эти штучки. Здесь любим, там – не любим. Это мы уже двадцать раз проходили, – ответил я, настороженно заглядывая в ее сияющие изумрудом глаза в поисках очередного подвоха.
– Мы сейчас тебя везде любим, дубина. Иди сюда, тебе говорят! – закричала на меня Марта, топнув босой ножкой в пол посреди своей спальни и сверкнув глазищами так, что я действительно поверил.
И пошел.
И меня действительно любили везде.
Но вот об этом я не напишу ни строчки. Потому что не ваше это собачье дело, уважаемые читатели.
И уходите уже отсюда, дайте нам наконец побыть одним.
Люди, если бы вы только знали, как же вы все нам надоели!
Идите уже к своим любимым и любите их так, как сможете.
А сюда больше не приходите. Здесь нет никого.
Мы с Мартой ушли рожать девочку.
Я так решил.
Двигатели, доселе лишь размеренно и даже вкрадчиво гудевшие, вдруг зарычали страшными голосами, и самолет дернулся, как, бывает, дергается поезд под управлением неопытного машиниста.
Марта вцепилась в мою ладонь и сказала:
– Ох.
Самолет еще раз дрогнул, и его вдруг неудержимо понесло вперед.
– Поехали! – энергично проорал мне в ухо Берутли с заднего сиденья, а Миша вяло поддакнул в другое ухо:
– Да, уже поехали наконец.
Самолет тряхнуло на бетонке, потом еще раз, а потом бетонка кончилась, и мы полетели.
Марта отпустила мою ладонь и, отворачиваясь к окну, разочарованно сказала:
– Чурбан бесчувственный.
Я попробовал найти ее руки, но она уселась спиной ко мне и каждый раз, когда я касался ее, двигала мне локтем в бок. После третьего-четвертого удара я сложил руки на груди и тихонько сказал:
– Кто бы мог подумать, что ты можешь чего-то бояться.
Марта тут же гневно обернулась, сверкнула зелеными молниями глаз и треснула меня в многострадальный бок уже прицельно, кулаком:
– Я ничего не боюсь. Мне просто неохота помирать молодой и красивой.
Пользуясь моментом, я жадно схватил ее кулак и потянул к своим губам. Она, все еще немного хмурясь, позволила поцеловать свои пальцы, а потом обняла меня сама, прислонившись ко мне всем телом и приглушив яростно бьющее из-под ресниц зеленое сияние.
– Я, когда на Рен-ТВ работал, у меня в корреспондентах Гоша Сафонов был, креативный такой малый, – понесло вдруг сзади воспоминаниями от Берутли. – И вот, помню, приехали мы на место падения частного самолетика. Под Левашово он упал. А мы, так вышло, первыми приехали. И вот Гоша стендап придумал, закачаешься. Я, короче, снимаю панораму места падения, а там самолетик, развалившийся надвое, лежит и три трупа рядышком. А потом я укрупняюсь на трупах, и один из них вдруг встает с микрофоном в руках и начинает вещать: «Уважаемые телезрители, мы находимся на месте падения… и прочее бла-бла-бла». С одного раза сняли, без дублей. Зато что потом, после первого эфира творилось!
Марта проснулась и полезла через сиденье взглянуть на Берутли:
– Врешь! Такое даже на Рен-ТВ в эфир не пустили бы.
– Да чтоб меня Ктулху оттрахал всеми щупальцами! Этот сюжет у нас потом весь день по новостям гоняли, начальство только к вечеру проснулось и давай истерить, – побожился Берутли, и Марта уселась к себе на место, потрясенно качая рыжими кудрями.
