– Позволяю себе утверждать, что я настолько знаю госпожу маркграфиню, чтобы быть уверенным, что она не пожалеет сил и затрат, чтобы только отправить убийцу к палачу, – помпезно заявил Легхорн.
– В таком случае, удачи вам и до свидания. – Кнотте игриво помахал жирной рукой, а я улыбнулся в душе, так как догадывался, каким будет дальнейший ход разговора.
– Заверяю вас, инквизитор, что госпожа маркграфиня не будет в восторге, услышав подобный ответ, – холодно сообщил дворянин. – А когда госпожа маркграфиня не в настроении, она старается, чтобы это почувствовали все вокруг.
Инквизитор презрительно надул губы.
– Ой-ой-ой, – сказал он искусственно высоким голосом, так не подходящим его объёмистому сложению. – Уже боюсь...
Потом хрипло рассмеялся.
– Но, видишь ли, господин Легхорн, это и в самом деле работа не для Инквизиториума, однако, мы всегда можем поговорить с твоей хозяйкой о частном заказе. – Он заговорщицки прищурил глаз. – И если её кошелёк так же велик, как гнев и жажда мести, то, как Бог свят, мы договоримся.
Дворянин кивнул головой.
– Госпожа маркграфиня, конечно, с удовольствием вас примет, – сказал он, но его голос не потеплел даже на йоту.
– Ну так идём, – приказал Кнотте. – А ты, малой, – он снова обратился ко мне, – оставайся здесь и проследи, чтобы ничего не растащили, не спрятали или ещё чего...
Я знал, что мастера Альберта волнует не столько сохранение порядка на месте преступления, сколько то, чтобы избавиться от меня на время разговора с маркграфиней. Разговора, во время которого будет определена сумма гонорара. Кнотте был пьяницей и бабником, но даже его жажда и похоть отступали перед его жадностью. Поэтому я не думал, что из награды, которую назначит нам маркграфиня, увижу больше, чем десятую часть. И то лишь в том случае, если мастер Альберт будет в хорошем настроении.
Я, конечно, не собирался сидеть среди всего этого беспорядка и вони, так что я вышел из дома – присел на лестнице, только сперва приказав стоять у двери новобранцу из городской стражи, который нас сопровождал. Инквизиторы, даже столь неопытные, как я, привычны к виду крови и всяческим запахам, производимым человеческими телами и жидкостями, из него выпущенными, но это не значит, что мы должны были наслаждаться подобными зрелищами или запахами. Тем более что я был благословлён, или, может, лучше сказать: проклят чрезвычайно чувствительным обонянием.
На ступеньках, выходящих на узкую улочку, я чувствовал себя ненамного лучше, чем внутри. Горячий, влажный воздух, казалось, облеплял всё тело невидимой, спирающей дыхание в груди, плёнкой, а состоящая из мусора и нечистот слякоть сохла под лучами солнца. Сохла, и при высыхании невероятно воняла. Повсюду вокруг летали полчища жирных мух с зелёными брюшками и блестящими крыльями. Жужжание которых, казалось, сводило меня с ума. Я уже раздумывал, не вернуться ли мне в комнату и предпочесть компанию мёртвой женщины, когда ко мне подошёл коренастый пожилой мужчина. Его окаймлённая венчиком седых волос потная лысина блестела на солнце.
– Я – отец, – тихо сказал он и посмотрел на меня взглядом побитой собаки.
– Поздравляю, – ответил я иронично. – Но это, наверное, повод для гордости, а не для сожалений? – И вдруг я понял, что совершил оплошность. Я вскочил с лестницы. – Вы отец этой девушки?
Он кивнул головой.
– Елизавета. Её звали Елизавета, – сказал он глухо. – Елизавета Хольц.
Ну, мало того, что девушка была любимой служанкой хозяйки, так она ещё и её тёзка. Плохо. Маркграфиня фон Зауэр действительно могла иметь к делу особое отношение, а это означало, что она особо внимательно будет следить за работой нанятых инквизиторов. Тем более что мастер Альберт вытрясет из неё целое состояние.
– Мне жаль.
– Хоть глаза ей закрою для вечного сна.
Я предпочёл не говорить ему, что с этой целью не стоит входить внутрь, поскольку у его дочери не только нет глаз, но и в принципе вообще нет теперь лица. Я решил, однако, что это было бы, по меньшей мере, неделикатно, и, в конце концов, даже если не чувствуешь особого уважения к человеческой скорби, то не стоит хотя бы проявлять демонстративное пренебрежение.
