Одежда мистера Доджсона тоже ничуть не изменилась (недавно я решила, что его вечные перчатки — признак постоянности и утонченности его натуры); впрочем, что касается одежды для джентльменов, то это обычное дело. Мода постоянно меняется только для дам. В эту зиму 1863 года юбки, которые всего несколько лет назад имели форму колокола, стали пирамидальными и такими широкими, что, к большому неудовольствию Балтитьюда, которого повысили от конюха до кучера, только одна или в лучшем случае две дамы могли уместиться в экипаже. Поэтому, доставляя дам на приемы и обратно, ему приходилось делать по нескольку ездок.
И все же главное, чем запомнилась мне эта зима, было плохое самочувствие мамы. К тому времени я уже знала, что дети появляются из материнских утроб, поэтому матери, ждущие младенца, всегда бывают толстыми. Обычно мама, ожидая ребенка, почти вплоть до появления малыша вела активный образ жизни. Но на этот раз все было не так. Теперь она по нескольку дней не выходила из своей комнаты, где с лицом землистого цвета, с тусклыми, примятыми волосами полулежала в шезлонге у камина. Хоть это обстоятельство, само собой, и омрачало жизнь нашего семейства (просто уму непостижимо, насколько мы зависели от ее энергии и решительности; без них, без ее указаний мы, казалось, просто шли ко дну), в нем было одно преимущество.
Маме вдруг потребовалось мое общество.
Уж не знаю, отчего она выделила из всех меня. Конечно, мама пристально наблюдала за Иной — насколько это было возможно из ее комнаты. У Ины наступает «опасный возраст», сказала мне мама: от того, как она проведет эти годы, зависит ее будущее — оно будет либо счастливым, либо нет. И мама решительно выбрала для Ины первое.
Меня удивляло, что всякий раз, как маме хотелось поговорить, а это случалось нередко, она обращалась ко мне, хотя одно только присутствие Эдит всегда ее успокаивало. Уже тогда я понимала, что маму тревожило предстоящее освобождение от бремени, хотя она уже родила шестерых детей. Чувствовала ли она, что на этот раз удача ей изменит?
Как бы то ни было, она всегда просила Прикс прислать к ней меня — иногда даже среди урока, — чтобы посидеть вместе. Обычно я приносила с собой книгу, хотя у нее в комнате их было великое множество, что по тем временам казалось весьма необычным. В нашем доме имелась великолепная библиотека, но мама пожелала, чтобы ее любимые книги находились при ней. Они якобы ее успокаивают. Вот уж никогда бы прежде не подумала, что маму потребуется успокаивать.
В один из таких дней (на улице было темно, мокрый снег глухо стучал в окно) мы говорили о будущем. В камине ярко пылал огонь — мама не скупилась на уголь и гордилась тем, что в доме всегда, в любое время года, тепло. Накрытая красным шерстяным пледом, она тяжело откинулась назад. Мама лежала почти неподвижно: ей было больно поворачивать голову. Она хмуро смотрела на огонь, в котором плясали искры. Интересно, думала я, чем они ее так привлекают?
— Мама?
— Да?
— О чем ты думаешь?
— О многом. Столько всего осталось несделанным.
— Что, например? Разве Ина не распорядилась об ужине, как ты ей велела? Могу пойти поговорить с кухаркой, если хочешь.
— Нет. — Она ласково улыбнулась. Так мама улыбалась только членам семьи и то редко. — Я не о практических вещах. Забыла, что ты иногда воспринимаешь вещи буквально.
— Прости.
— Не извиняйся, милая. Тебе не стоит так тревожиться из-за нас всех, иначе на твоем лице навсегда останется хмурое выражение. Знаешь, как ты сейчас выглядишь?
Она жестом велела мне посмотреть в зеркало, которое стояло на туалетном столике розового дерева. Взглянув на себя, я и в самом деле увидела у себя между глаз едва заметную складку.
Я вернулась к низкому бархатному табурету, на котором всегда сидела возле мамы. Рядом стоял маленький мраморный столик с необходимыми ей вещами: яркой настольной масляной лампой с плафоном из белого матового стекла, носовыми платками, графином с водой, лупой, которую она держала в книге (мама жаловалась, что иногда у нее болят глаза), серебряным колокольчиком для вызова горничной, дымчатой коричневой бутылкой с лекарством.
