, под опекой своих отпрысков. (И я по-прежнему не помню, сколько же у них детей.) Возможно, даже их сын Говард вернулся на праведную стезю и посвящает себя уходу за престарелыми родителями.
Что же до меня и Холли, то я не знаю, какой может быть конец у таких, как мы. Конечно, мы живем в безмятежности и давно вычеркнули Мемфис и Кливленд из нашей жизни. Сегодня эти места ничего для нас не значат. И ничего не найдется в мире, что могло бы нарушить мир и покой нашей квартиры на десятом этаже. Я все фантазирую, что когда мы постареем и не сможем дальше работать в книжном и журнальном бизнесе, то будем вдвоем — с поседевшими волосами и дрожащими руками — копаться в своих книжках и бумажках, пока однажды сумерки какого-нибудь зимнего вечера не превратятся в темноту, а мы уже не включим свет в своих комнатах, и, когда на следующее утро в окна заглянет солнце, от нас не останется и следа. Мы не умрем, фантазирую я. Ибо кто может по-настоящему себе представить, что он умрет? Но мы еще недолго пробудем «достаточно живыми, чтобы хватило сил умереть»[27]. Наша безмятежность просто перейдет в безмятежность в другом мире. Какой же еще, спрашиваю я себя, можно представить конец для таких безмятежных и свободных душ, как Холли Каплан и я?
