Было 30 октября. До наступления темноты все мы очень устали, и каждый улегся на пол и заснул. Ту ночь мы провели в холодной камере, прижимаясь друг к другу потеснее, чтобы сохранять тепло. Я так и не сказал никому ни слова. В 7 часов утра мы услышали, как в замке поворачивается ключ. Дверь громко заскрипела и приоткрылась на ширину, достаточную для того, чтобы пропустить в темноту лучик света. Потом она быстро хлопнула, закрываясь. Через час дверь снова открылась, на этот раз более медленно. Это пришел хозяин дома, который принес завтрак: котелок с супом, шесть ложек и шесть кусков хлеба. С ним зашла женщина. Надзиратель тоже вошел в камеру и навис над нами.
– Ешьте! – пролаял он.
У меня не было никакого настроения есть, поэтому я отказался от пищи. Тогда он обратился ко мне:
– Ах, это для вас слишком примитивно! – Потом он посмотрел на женщину и бросил: – Этот солдат хочет есть из собственной тарелки. Принесите ему ее.
Женщина вышла и тут же вернулась с тарелкой и немецкой ложкой. Только мне одному выдали деревянную ложку. Я не был голоден, но хотел выразить свою признательность за такую чуткость к моему немецкому происхождению. Все так же сидя на полу, я посмотрел надзирателю в глаза и кивнул ему в знак благодарности. Потом взял тарелку и начал есть. Он улыбнулся и проговорил:
– Культура есть культура.
С этими словами надзиратель и женщина исчезли за дверью и снова заперли ее за собой.
В 12 часов надзиратель вернулся. Свет сияющего солнца, проникнув через дверь в темную камеру, на мгновение ослепил нас. В руке надзиратель держал лист бумаги, на котором были записаны две фамилии. Он прочитал их, и два полицая встали со своих мест. Вручив каждому по лопате, он приказал им выйти. Когда дверь закрылась, мы четверо посмотрели друг на друга. Мы понимали, для чего лопаты. Вскоре они должны были пригодиться и нам. Через час те двое вернулись. Надзиратель открыл дверь и втолкнул их внутрь. Избитые до кровоподтеков полицаи упали на пол. Трое других пленников спросили, что они делали. Дрожащими голосами те ответили, что их заставили рыть ямы, и это было все. Мы знали, что должно было произойти после этого. Один из нас будет первым, кто займет одну из этих ям. Русские тихо переговаривались между собой, и я слышал, как они говорили, что, скорее всего, первым будет «фриц». Через два часа снова вошел надзиратель с новыми указаниями. Не задерживаясь, он выкликнул троих солдат-власовцев. Выражения их лиц сразу же изменились. Они грустно посмотрели друг на друга, понимая, что жить им осталось всего несколько минут.
Они сели на пол и со слезами на глазах смотрели на шестерых русских солдат, которые без всякой жалости поволокли их прочь. Наш надсмотрщик вышел вместе с солдатами. Теперь в камере установилась тишина, и каждый из нас старался разобрать звуки снаружи, которые могли бы помочь нам угадать нашу судьбу. Примерно через пять минут тишину разорвали несколько винтовочных выстрелов, а потом – ужасающий крик. Я крепко закрыл глаза, будто это могло уберечь меня от сцены снаружи. Один из убийц[31]явно не сумел чисто поразить свою цель. Эту промашку вскоре исправил еще один выстрел, на этот раз из пистолета. Потом все снова затихло. Я широко раскрыл глаза и посмотрел на оставшихся сокамерников. Они уставились на меня виновато, как будто и вправду считали, что, выкопав могилы, стали причастны к казни. Один из полицаев впервые посмотрел мне прямо в глаза:
– Это было в саду около дома, примерно в сотне метров отсюда. Там мы копали ямы.
Я хотел сказать что-то, чтобы ободрить их, но все, что смог выдавить из себя, было:
– Ладно.
Установившуюся снаружи тишину лишь изредка нарушали звуки шагов и приглушенные голоса. Мне стало очень жарко, и я расстегнул мундир. Дважды или трижды пытался ходить туда-сюда, но лучше от этого мне не стало. Уставившись в грязный пол, я вслух сказал самому себе по-немецки:
– Это так странно.
Подняв голову, я заметил, как мои сокамерники смотрят в мою сторону и явно ждут от меня продолжения. Я решил, что будет более вежливо продолжить мысль на русском языке.
