Виллему охватило горячее желание снова вернуться в детские годы. Так чудесно им было всем вместе, всем шести одногодкам!
Сейчас все так изменилось!
Все вместе они вошли внутрь.
Тристан сегодня был каким-то странным. То краснел, то бледнел, глаза вдруг начинали сиять счастьем, а затем в них появлялись темные муки совести. «У него сейчас трудный возраст», – подумала Виллему с зазнайством человека, имеющего жизненный опыт.
Ее взгляд скользнул по скамейкам, где сидели мужчины. Быстро, чтобы никто не заметил ее интереса. С глубоким вздохом разочарования уселась она на свое место.
Пастор говорил и говорил.
Ни одно его слово не задержалось в ушах Виллему.
Зачем пришла она сюда? Что ей делать в церкви?
Еще на церковном холме взрослые в семье пытались решить вопрос о том, кто в это воскресенье будет готовить кофе после окончания церковной службы. И согласились, что все соберутся в Гростенсхольме. Именно в этот момент Виллему поняла, что Ирмелин обращается к ней. Она услышала имя…
– Что ты сказала? Повтори, я слушала твою маму.
Ирмелин улыбнулась:
– Я сказала только, что сегодня утром служанки разговаривали о вчерашних танцах в Эйкебю.
– Да, да, а что еще рассказывала ты?
Удивленная ее интересом, Ирмелин подняла брови.
– Они говорили, что там был Эльдар.
– Вот как. Он был на танцах, – как можно равнодушнее произнесла Виллему. – Разве это необычно?
– Нет, говорили девушки, после того, как он вернулся домой.
– Он ведь охоч до девушек, – сказала Виллему с бьющимся сердцем.
– Он скоро ушел, рассказывали они. Были несколько разочарованы этим. Утверждали, что он был не тот. Какой-то дикий, опасный.
– О-о, – пробормотала Виллему и почувствовала себя почти предательницей.
Эйкебю? Она, конечно, слышала, что там должны были быть танцы. Как правило, семьи помещиков не ходили на такие празднества, но ведь люди, живущие в Эйкебю, ее родня. Оттуда пришла Ирья, мать Маттиаса.
Почему Виллему не пошла туда?
В ней бушевало чувство глубокого раскаяния и разочарования. Она была неимоверно огорчена. От обиды она готова была броситься на землю и бить кулаками по холму, но все это она прятала глубоко в себе.
Он ушел рано…
Может, искал кого-то? Которого там не было? Чепуха, он нашел для себя девицу и вместе с ней скрылся.
Нет, это настоящее самоистязание! Виллему поднялась в карету, которая должна была отвезти их в Гростенсхольм.
Последнее, что она увидела перед тем, как карета двинулась в путь, были всепонимающие кошачьи глаза Доминика и ироническая улыбка на его лице.
Она чуть было не вспыхнула от злости и не залепила ему оплеуху.
– Как славно, что ты днем стала гулять, – говорил ей отец спустя неделю после описанных событий. – Долгие прогулки. Это прекрасно. Но куда ты ходишь?
Виллему неопределенно мямлила в ответ любое, что приходило ей в голову.
– Ты так стала следить за собой. Мама очень обрадуется этому.
Доминик уехал в Акерсхюс, и Виллему была рада этому. Она не знала, сколь глубоко мог он читать ее мысли, но вообразила, что он знает о ней все. Это ужасало Виллему.
Ей было неведомо, что особая способность Доминика состояла не в чистом прочтении мыслей; такое бывает так редко, что можно даже ставить под сомнение, есть ли на земле человек, действительно обладающий таким искусством. Нет, талант Доминика, полученный им в наследство от Людей Льда, состоял в необыкновенной чувствительности к состоянию духа другого человека. Иногда он ощущал неудовлетворенность людей с серьезными нервными расстройствами или душевное возбуждение, мог определить, что имеет дело с преступником, чувствуя его больную совесть или страх перед возможностью разоблачения. От определенных людей как будто исходили запахи, сообщавшие ему их мысли. Но он был в состоянии познать только основную тему, а не все мысли человека. И происходило это только при определенной сосредоточенности обеих сторон.
К сожалению, увидеть насквозь бедную маленькую Виллему совершенно не представляло трудности. Для этого не нужно было обладать особым талантом чтения мыслей на расстоянии.
Доминик жалел ее и с удовольствием предостерег бы, но он понимал, что вторгаться в первое трепетное превращение молодой девушки в женщину неделикатно, и молчал. Помолчал и уехал. Единственное, что он позволил себе – преданно и ласково потрепать ее по щеке в момент прощания. Казалось, она оценила это, хотя и несколько удивилась. Восприняла как жест их общности. Мы кошачьеглазые…
