– Прошу меня извинить. Вечеринка удалась. Все эти вечеринки прекрасны, они мне нравятся, и я не собираюсь портить вам настроение своим ворчанием. Но, черт возьми! Форнаро разработал для нас коробку передач, а теперь сидит там и ждет попусту.
– Ничего страшного. Мы здесь всего неделю. Завтра вернемся. А потом у нас в запасе еще три с половиной месяца.
– Конечно. – На противоположной стороне террасы на фоне зеленых зарослей вспыхнуло яркое пятно. Это вышла Сибил, и Пол кивком головы обратил на это внимание Ходдинга. – Конечно. У нас в запасе много времени. Что я говорю – это у меня много времени, не я правлю бал, а вы. Вы хотите жить?
Вопрос целил не в бровь, а в глаз. Ходдинг был уверен, что Пол заранее знал ответ. И доказательством тому была Сибил. Нельзя надеяться – нет, «надеяться» – не то слово – нельзя предлагать девушке руку, если не уверен совершенно в том, что хочешь выжить. Нет, нет и нет. Ходдинг успокаивал себя: «Забудем об этом». Все идет на лад, все идет как надо.
Был в его жизни период, когда он не был так самоуверен. Тогда смерть представлялась ему в конечном счете более простой, чем жизнь. Смерть – манящий выход. И тогда он сделал (или ему казалось, что сделал) свой выбор. Когда один из учителей его школы в Швейцарии нашел Ходдинга в глубоком обмороке в ванне с прохладной, цвета penu d'oignon,[3] водой, то действовал решительно и умело. Он быстро перевязал перерезанные запястья бесчувственного юного американского миллионера, отчего кровотечение немедленно остановилось. Затем, действуя по-солдатски быстро и слаженно, он извлек юношу из ванны, завернул его в полотенца, чтобы уберечь от воспаления легких, и вызвал доктора. Он обшарил все вокруг, нашел предсмертную записку, уничтожил ее и пресек в конце все попытки сообщить о случившемся мамаше юного Ходдинга Ван ден Хорста.
Позже Холдингу пришлось изучить все детали этой драматической истории, изучить и вызубрить наизусть все малейшие подробности, которые были ему открыты. Не успело пройти и двух недель после неудачного самоубийства, как он очутился в объятиях другого доктора – психоаналитика. И если розовая вода в ванне была знаком отчаяния, то багровые щеки доктора, как флаги на башнях, возвещали о полном душевном благополучии.
Этот милейший человек сразу же дал понять Холдингу, что, по его мнению, поступок мальчика имел основательные причины. «Всякий человек чувствует свою ненужность, – говорит он на правильном, но с варварским акцентом, языке, – когда еще любовь остается безответной». (Бесотфетной – Ходдинг все еще помнил несколько примеров его нелепого произношения.) А не ответил на его любовь сын великого магараджи, обаятельный, блестящий да еще чемпион школы по теннису.
Окутанный теплотой и пониманием, Ходдинг расчувствовался и заплакал (ему было только четырнадцать). И с той минуты началось его плавание в поисках открытий, которое (под началом разных капитанов) продолжалось всю его жизнь.
И сегодня, здесь, на террасе – террасе дома его матери в Куэрнаваке в Мексике – Ходдинг продолжал свой поиск. И хотя его плавание происходило внутри его самого, он был настоящим странствующим принцем. Он открыл Новую Индию своей души. Он соблюдал общепринятые правила, говорил, ел, пил, спал и занимался любовью, смеялся и злился – но все это относилось к внешнему миру. Настоящая жизнь, бесконечно знакомая, и бесконечно таинственная, протекала внутри него. И его мать, архидракон внутреннего мира, приближалась к нему. Бедняжка, она и не подозревала, что сын немедленно напал на нее, отрубил ей голову и привязал свой трофей к седлу. Она так и не узнала, что приключилось с ней.
– Imicorazón![4] – пропела Консуэла. Она откинула назад и немного набок свою голову, протянула руки к сыну, выставляя – нет, указывая, то место на своей тонкой шее, которое было предназначено для поцелуя. Ходдинг ничуть не смущенный тем, что он только что обезглавил эту шею, поцеловал ее и явственно ощутил запах лосьона для бритья, смешанный с духами Консуэлы. Он улыбнулся при этом открытии.
– Ты избегаешь меня. Я старая иссохшая ветвь, ты не выносишь моего вида, ánima mia.
