Ложились рано. Силен хмель, сильнее хмеля — сон, да сна сильнее — жена молодая. Не засыпали до петухов. Под конец Настя, по обыкновению, молчала, а Сергей переворачивался на спину, закладывал руки за голову и говорил, говорил. Красно, раскидисто говорил. Но непоследовательно. В любую секунду мог без всякой логической связи переметнуться с одного на другое. Однажды учительница Шапелич сказала с усмешкой: «Движение мысли у нашего Сергея Павловича подобно полету летучей мыши: зигзаги и виражи…»
— Что такое философия? — спрашивал я себя, когда еще в нашей излученской школе учился. Представлялись мне философы людьми, которые ловят черного кота в совершенно темной комнате, когда им там и не пахнет. Одним словом, бессмыслицей представлялась мне философия. Но позже вдруг удивился, разглядев большую разницу в философских взглядах. Современный человек обязан разбираться в подоплеке всех явлений… Вот, допустим, поступлю я в следующем году в институт, где работников посольств готовят, окончу его. Возьмут на дипломатическую работу, станем жить за границей. Почти постоянно будем иметь дело с буржуями. Как вести себя с ними? Как разговаривать?.. Скажи, Настусь, ты будешь меня ждать, когда я уйду на войну? Ведь я — запас первой категории! А война вот-вот, кажется… Будешь?
Он отрывался от смятой подушки, привставал на локте и ждал… А Настя немо следила за лунным зайчиком, отраженным настольным зеркалом. В ее глазах тоже отражалось зыбкое сияние высокой луны за окошком. Долго смотрел Сергей в белое, белее наволочки, лицо жены, и в его сердце зрела досада. Не талан тебе, Сергеюшка, в любви… Обскакали тебя, объехали. Оттого и немая-ледяная… Он забывал, что некоторое время назад была его Настасья совсем иная. Вместо того чтобы поискать к ее душе броду, он, объятый мужской гордыней, искал внимания к себе, к чересполосице своих монологов. А сам точно с товарищем лежал, точно не медовая развеселая свадьба ими отыграна, а золотая или, на крайний пример, серебряная. Настя гораздо медленнее остывала после ласк, и ей во сто крат желаннее было бы его несвязное горячее нашептывание или усталая сладкая полудрема — щека к щеке.
Так — из вечера в вечер, из ночи в ночь. И сегодня Настя украдкой вздохнула и потихоньку отвернулась к стене, подсунув сложенные ладони под щеку. Уснула.
Сергей смотрел на двускатный потолок и механически пересчитывал жерди, идущие от толстой матицы в обе стороны, к саманным стенам. Лунный зайчик, словно бы тоже считая, вяло переползал от жерди к жерди. Их десять. Обмазанные глиной, побеленные известью, они оставались кривыми.
Настя во сне повернулась к мужу, обняла горячими руками, прижалась и вдруг громко, страстно прошептала: «О, Артур!..» И сама от своего шепота мгновенно проснулась. Сергей зажмурился, утаивая дыхание. Слышал, как слепо, отчаянно колотилось сердце — точно рыба в садке.
Настя успокоилась, хотя, чуть отодвинувшись от мужа, долго не засыпала, разбереженная сновидением.
«Что угодно, только не рога! Что угодно…» — Стараясь утишить сердце, неискренне измывался над собой: «Мы — деревня, в нас вскормлен, рычит, гнусавит, сопит староверческий идиотизм, мы алчем того, над чем смеется цивилизованный мир!..» Вспомнился немец-инженер, который приезжал в геологоразведочную экспедицию, и Сергей был за переводчика. Как-то в минуту откровения гость взялся иронизировать над русскими причудами: на свадьбах надевать невестиной матери хомут на шею, ежели она не усмотрела за дочкой, мазать дегтем ворота, позоря дом, в котором девица не соблюла невинности.
Да, искони, извека не щадила сельская молва вольности нравов, по-староверски круто, непрощающе остерегала целомудрие тех, кто, как говаривали прародители, «выкунел», кому на женихов под рождество Христово гадать. Праведную сообразность этих обычаев пытался Сергей доказать заезжему чужестранцу, а тот, хватив русской водки, глумливо склабился: «Пред прахом преклоняете колени, камрад! Ваши мужчины закрепощают женщину, сами оставаясь вольными в своих поступках…»
Врал бы себе Сергей, если б полностью согласился с ним. Сердце-то ныло и протестовало, не желало мириться с невозбранной упрощенностью нравов. Настя, Настуся была рядом, теплая, живая, неотъемная для сердца, как вешний привой…
