Макс вздрогнул: она очень точно угадала, он ведь и правда за пример взял апостола с картины Дюрера. Исподлобья следил, как прохаживалась по комнате художница.
— Вы пишете величайшего со времен средневековья инквизитора! Придет время, и вы, Макс, будете стыдиться этого портрета, вы будете казниться собственной совестью.
— Фрау Кольвиц! — Макс встал, по-крестьянски упрямый, насупленный. Дышал тяжело, будто боролся не с маленькой женщиной — ее и сквозняком из форточки сдунет, а с могучим великаном внутри самого себя. — Я не хочу вмешиваться в политику, я — художник, я создаю то, что считаю нужным. Оттого что великие живописцы прошлого писали портреты монархов и завоевателей, они ничуть не стали меньше. Мы восторгаемся их полотнами не потому, что на них изображены кровожадные монархи, а потому, что они принадлежат кисти прославленных мастеров, мы восхищаемся их умению подбирать и накладывать краски, строить композицию, находить, подчеркивать в облике натуры наиболее характерное, типическое… Разве не так, фрау Кольвиц? И как сказать, может быть, потомки будут благодарны художнику за полотно, вами отвергаемое. Как бы там ни было, снова повторяю: в политику я не хочу вмешиваться.
— Да, чисто по-бюргерски: всяк мети перед своей дверью?
— Как хотите понимайте, но не впутывайте меня в политику.
Кольвиц остановилась, с грустью смотрела на красивого парня. От долгого недоедания обесцветилась кожа на его лице, залегли глубокие темные провалы под глазами. Рихтеру страшно снова оказаться нищим, потерять подброшенный ему кусок. Кольвиц уже убедилась, что на этом построена вся политика национал-социалистов: немецкому бауэру, немецкому бюргеру, немецкому интеллигенту и мелкому буржуа подбрасываются жирные куски в виде премий и ссуд, в виде земельных участков, парфюмерных и колбасных лавок. За счет других народов. За счет того миллиарда марок контрибуции, взятой с германских евреев потому, что обыватели, прикрывшись фразой «всяк мети перед своим порогом», в «хрустальную ночь» вдруг разнуздали свои животные инстинкты и, упиваясь безнаказанностью, грабили, разоряли, жгли еврейские синагоги, магазины, торговые дома, жилища[4]…
Это потом, потом исследователи подсчитают, что из Норвегии в первые годы оккупации было выкачано 400 миллионов долларов, что Франция ежедневно платила фатерлянду немцев 20 миллионов марок. А сейчас…
Сейчас старая мудрая художница хотела остановить, спасти молодую душу, этот большой, но неокрепший талант. Всегда содрогалась она, мать, бабушка, женщина, когда вспоминала слова Гитлера:
«Свою созидательную работу я начну с молодежи… Мое учение жестоко. Мягкость должна быть отброшена. В моих школах вырастет молодежь, от которой в ужасе отпрянет мир… Неистовая, активная, властная, неустрашимая и жестокая молодежь — вот то, что я получу».
— Подумайте, Макс, одумайтесь. — Дрогнул ее голос, когда она подошла к двери прихожей. Приняла от него свою палку, еще раз окинула взглядом молодого художника. — Все же надеюсь на лучшую встречу в лучшие времена.
Дверь за нею закрылась. Макс слышал, как медленно, по-старушечьи осторожно переступала она с одной ступеньки на другую, постукивая палочкой. В стуке этом ему вдруг почудился стук тех палочек слепцов, что бредут по ночам мимо окон художницы. И он отчетливо понял, что вместе с Кольвиц уходит его прошлое, его былые идеалы, мечты о высоком призвании художника, все то, с чем он переступил порог академии.
2
…Несмотря на то что начал накрапывать обычный для этого времени года дождь, Макс не сел в трамвай или автобус и не пошел к метро, решил дойти до Хельгиного магазинчика пешком, чтобы развеяться.
По уклону Пренцлауер-аллее тяжело поднималась громадная телега с пивом. Почти все прохожие оглядывались на нее. Неудивительно: как только начались военные действия против Польши, в стране сразу же были введены карточки на продовольствие, значительно сократилась продажа бутылочного пива, его можно купить лишь в хорошем ресторане. А тут, на виду у всех, двигалась целая гора ящиков с отменным напитком. Эту чудо-гору на широких железных колесах тащила шестерка так называемых пивоваренных лошадей — бауэрпферд, запряженных попарно цугом. Эти «холоднокровные» мощные битюги с толстыми, как литфасская тумба, ногами могли возить немыслимо тяжелые грузы.
