Труба слегка заерзала на рельсах, которые под нее были подложены.
Е-ще друж-но,
Раз, два, взя-ли,
Под-нять нуж-но!
Важно установить точный и согласный ритм в работе, чтобы люди знали, когда перевести дыхание, а когда всем одновременно следует поднатужиться.
В этот момент труба действительно подалась, и Матвеев в азарте продолжал командовать:
Е-ще чу-уть,
Дви-нем в пу-уть!
Труба послушно отползла в сторону, и все отошли от нее, отряхивая ржавчину с курток, с порыжевших рукавиц, возбужденные, веселые, какими всегда бывают люди, когда им довелось — не в тягость, но из озорства, из удальства, из мужской прихоти — показать свою физическую силу и при этом не устать по-настоящему.
Бесфамильных заправил за пояс вылезшую рубаху.
Однако как ловко командовал Матвеев, как быстро окончилось все это забавное происшествие и как быстро исчезла надобность в физической силе!
Когда паропутевой кран сумел наконец проехать к трубе, крановщица долго и растерянно смотрела на знакомое место: только что здесь, рядом с рельсами, лежала ржавая труба, а теперь на этом месте уже вращается, разматывая трос, электролебедка.
— А как же труба? — спросила наконец крановщица.
— Не хотели терять фактор времени! — важно объяснил хлопотавший у лебедки Бесфамильных.
Крановщица покосилась на электролебедку и, несколько обиженная, уехала прочь.
Токмаков распорядился, чтобы «свечу» опутали электрической проводкой. Перед самым подъемом в патроны ввинтят мощные лампы. Лампы понадобятся монтажникам наверху, будут хорошим подспорьем прожектору, установленному на макушке башенного крана.
Борис притащил из конторки большой красный флаг, сшитый Таней Андриасовой.
— Константин Максимович! Разрешите прикрепить флаг к «свече»? Как в праздник!
— До праздника еще далеко, — сказал Токмаков. — А флаг твой пригодится. Видишь, тот флажок на кране захлестнуло. Будем ветер по твоему флагу определять. Как говаривал Пасечник: «На сводку надейся, а сам не плошай…»
Токмаков лег ногами в глубь трубы, а головой к ее краю. Если закинуть голову назад — видны звезды. Над площадкой они очень бледные, обесцвеченные заревом плавок, прожекторами и вспышками электросварки.
«У нас койка Пасечника пустует» — вспомнил Токмаков и живо представил себе Пасечника, лежащего на больничной койке у самого окна.
Еще стоя за стеклянной дверью палаты, Токмаков увидел Пасечника и встретился с ним взглядом. Пасечник разговаривал с наигранной бойкостью, но глаза прятал — в них были тревога, стыд. Он принялся потешаться над Токмаковым — руки у того чуть не на треть вылезли из рукавов халата-недомерка: «Такой халат только моей Катьке впору. Вот бы Медовец догадался меня тут проведать! Посмотреть на него в таком халате, а потом можно и умереть». Токмаков спросил Пасечника, как он себя чувствует, и тот ответил: «Живу лучше, чем некоторые, хотя и хуже, чем многие».
Он покосился на окно, увидел голубое небо и горько сказал:
«Чудно! Пилоты в дождь не летают. А я вот один раз в своей жизни полетел — и то в нелетную погоду. Чуть-чуть на кладбище не приземлился. Лучшие умы думают, как бы продлить жизнь человеческую. Черепаха и та двести лет живет. Разве не обидно? И так у нас жизнь короткая. А если еще такие полеты по воздуху… Умрешь — скоро не встанешь…»
Пасечник лежал мрачный, а когда Токмаков, уходя, пожелал ему быстрого выздоровления, порывисто схватил Токмакова за руку, притянул к себе и сказал трудным шепотом: «Прости меня, прораб! Эдакий я неслух! Да меня за такое поведение на атомы разложить надо. Люди „свечу“ подымать будут, а я тут, дармоед, валяюсь…»
Токмаков вздохнул. Пасечник очень нужен был ему завтра, во время подъема! Верхолазы это понимали, и когда Матвеев вдруг сказал: «Эх, жаль орла!..» — все поняли, кого он имеет в виду.
Вадим и Матвеев спали рядком, подкошенные усталостью. Вадим заснул мгновенно, а Матвеев долго кряхтел, повертывался с боку на бок и бубнил себе под нос; «Добрые люди спят, только мы, грешники, маемся… Опять мне чертежи сниться будут…»
«Маша уже давно спит», — подумал Токмаков и вспомнил из какого-то стихотворения:
