Токмаков осмотрелся — остались только свои: Матвеев, машинист крана, монтажники из бригад Вадима и Пасечника, лебедчики, такелажники.
— Почему сегодня такой подъем затеяли? — строго спросил Терновой. — Вы же знали сводку погоды, товарищ Токмаков?
— Сводки я не знал.
— Как же не поинтересовались? Погоды нам вчера не обещали. Наоборот, бурей пугали. Какой же холодный сапожник распорядился подымать царгу?
Матвеев попытался влезть в разговор:
— Если разобраться, так…
— Я поднял царгу, — перебил его Токмаков и процедил сквозь зубы: — График есть график. Не срывать же график!
— А если бы царга сорвалась?
— Я сделал перестроповку. Взял трос с запасом прочности в десять раз. Вместо дюйма — дюйм с четвертью, — Но вы же силу ветра не знали?
Токмаков потер лоб.
— О чем теперь говорить? Ведь подняли?
— Вы думаете, победителей не судят? Нам важна не только сама победа, но и какой ценой она добыта. Ее себестоимость!
Терновой быстро зашагал прочь, с усилием опираясь на палку и хромая больше, чем обычно.
Матвеев с состраданием посмотрел на помрачневшего Токмакова.
— Что же, Константин Максимыч, получается? Старший прораб там рапортует Дымову, а мы тут отдуваемся? Выходит, Дерябину — коврижки, нам с вами — шишки?
— Ты что-то расхрабрился без начальства. Пора за работу.
Токмаков взглянул на спокойное небо, на тихий флажок наверху и голосом, неожиданно громким и резким, голосом, который ему самому казался каким-то чужим, но был отлично знаком монтажникам, отдал приказ готовиться к новому подъему.
— Товарищ Токмаков, прошу!
Терновой стоял на пороге кабинета, широко распахнув дверь.
Сколько Токмаков помнит, в этой приемной всегда многолюдно. А сегодня народу особенно много, — через полчаса начнется заседание бюро.
Токмаков пришел раньше назначенного времени. Он сидел в приемной и ломал себе голову: зачем его вызвал Терновой? Может, собрались судить победители? А за что? За то, что он выполнил приказ старшего прораба?
Матвеев, конечно, сказал бы Терновому: «Мы — люди маленькие, Дерябин приказал». Но Токмаков помнил, как крикнул Пасечнику: «Мой приказ!» Да, он сам готов за все отвечать. Приказ есть приказ — так его воспитал фронт.
Токмаков с досадой подумал, что только вчера он собирался идти в партком к Терновому как к близкому человеку, посоветоваться с ним о намерении остаться в Каменогорске, а сейчас пришел к Терновому как к судье, хотя и не чувствует за собой никакой вины.
Теперь, пожалуй, не скажешь Терновому, что эта домна — последняя. Ведь не поймет он, почему Токмаков решил навсегда покончить с кочевьем. Еще, чего доброго, подумает — испугался бури, испугался ответственности.
Когда Токмаков проходил в кабинет, он услышал за спиной чей-то приглушенный голос:
— Ну, конечно, тот самый прораб. Читали сегодня? В такой ветер…
Токмаков самодовольно улыбнулся: «Господствующая высота! По-фронтовому!»
— Давно хотел поговорить, — сказал Терновой, показав на кресло.
Терновой подождал, пока сядет Токмаков, и уселся сам.
Он был, как всегда, в парусиновом кителе, такая же фуражка лежала на столе.
Терновой относился к тому типу людей, которых очень трудно представить себе при галстуке и в шляпе. Он был коротко острижен, но спереди оставлен чуб — черный, с проседью.
— Ну, как Матвеев?
— Старается. Занятий не пропускает.
— Не много иногда нужно сделать, чтобы сохранил человек равновесие. Руку вовремя протянуть. Палец один! И человек удержался на ногах. Кстати, насчет равновесия. Инспектор по технике безопасности опять жалуется. Что это вы нам, цирк, что ли, в Каменогорске открыли? Тоже нашлись короли воздуха! Рыжий этот с чубом, которого Дымов называет заместителем министра по верхотуре…
— Мой лучший верхолаз Пасечник.
— Потом тот, у которого всегда душа нараспашку, — продолжал Терновой, словно не замечая вызывающего тона Токмакова. — Тот, с веснушками…
— Бесфамильных. Тоже отличный верхолаз.
— Да и прораб у них, доложу я вам… — усмехнулся Терновой.
Он вновь провел рукой по лицу и сразу стал строгим.
— Вы же должны знать, товарищ Токмаков. На переднем крае дисциплина всегда крепче…
— Совершенно верно!
