На верхней площадке домны стало многолюднее. Все ли успели привязаться? Все ли прочно стоят на ногах? Каждая ступня требует места, а места там — ох как мало!
Кто-то перебегал на подгибающихся ногах заводские пути, неловко спотыкаясь о шпалы, то вихляя руками, то прижимая их к груди. Бегущий сильно сутулился, корпус его был наклонен вперед. Матвеев, наконец-то! Матвеев силился что-то сказать, но только размахивал руками, — он шумно глотнул воздух.
— Бурум наверху…
— Бурум! Бурум! Где ты пропадал?
— Ступай, Константин Максимыч… Я в порядке… Буду семафорить.
Токмаков бросился, пробиваясь сквозь ветер, к подножью домны. Он перепрыгивал через тросы, натянутые над самой землей, и пригибался под натянутыми повыше; он прыгал через трубы, бревна, баллоны с кислородом, обегал тачки, штабеля чугунных плит, лебедки. Он несся по лесенкам, перепрыгивая ступеньки, с разгона беря поворотные площадки, жадно хватаясь за шаткие перильца.
На одной из верхних лесенок сидел Метельский. Он растерянно вскочил и стал боком, прижимаясь к перилам; Токмаков тоже выставил плечо вперед, — иначе не разминуться. Метельский на какое-то мгновение ощутил на своем лице прерывистое дыхание Токмакова и втянул голову в чахлые плечи. Если бы прораб на ходу ругнулся поего адресу, Метельскому было бы не так стыдно. Он поднял глаза и увидел только ноги Токмакова, уже на следующей лесенке. Метельский хотел что-нибудь крикнуть вдогонку, но так и не нашелся, робко шагнул вслед и уселся на следующей ступеньке, еще более подавленный.
Позади Токмакова — лесенки, узкие дощатые трапы, подмости размером с подоконник. Вот она, верхняя площадка. Увидев Токмакова, Вадим сразу перестал распоряжаться, и все, вслед за Вадимом, повернулись к Токмакову, ожидая его указаний. Пасечник весело ему подмигнул. Бесфамильных прокричал:
— Борьба со стихией, товарищ прораб!
Губы его дрожали.
Дерябин стоял, ухватившись руками за скобу, ни во что не вмешиваясь. Глаза его были прикованы к проклятой царге. Он был бледен и часто сплевывал вниз, не замечая сердитых взглядов: верхолазы, когда работают на высоте, никогда не плюют на землю. Вот так же моряки никогда не плюют в море. Он отплевывался от пыли и вспоминал: «А вам, Дерябин, полезно будет глотнуть свежего воздуха. Все сквозняка боитесь. Кабинет у вас плохо проветрен». Вот и свежий воздух. Вот и сквозняк. Вот товарищ Дерябин и проветрился в командировочке!
Длинное лицо Дерябина с впалыми щеками еще больше заострилось, будто высушенное горячим ветром. Парусиновый картуз, измятый и почерневший, он натянул на уши.
Дерябин очень старался выглядеть спокойным и солидным, и от этого тщетного старания вид у него был еще более растерянный и жалкий. На лице ясно читалось, что в успешный подъем он не верит.
«Не надо было торопить Токмакова, — твердил про себя Дерябин, косясь на царгу. — Да еще при свидетеле, при Матвееве. А все этот Терновой виноват. Пристал тогда. Творческую смелость ему подавай! Вот и расхлебывай! Но почему я один должен отвечать за все.?..»
Дерябин смотрел на Токмакова просительно, почти нежно, — на земле он никогда не смотрел так.
— Я вам не нужен? — спросил Дерябин тоном подчиненного, ожидающего распоряжений.
— Как будто нет.
— Тогда спущусь вниз. — Дерябин отпустил скобу и сделал такой жест, словно умывал руки. — Нужно дозвониться на аэродром. Насчет погоды.
— Пожалуй, поздно, товарищ старший прораб.
— А подъем, собственно говоря, ведут бригадиры. Зачем нам с вами их подменять? Каждый должен нести ответственность за свой участок.
Напоследок он сплюнул на землю и, как только спустился на несколько ступенек и почувствовал себя а безопасности, сразу приосанился. На лице вновь появилось властное выражение, которое лишь на время сдуло знойным ветром.
Едва Дерябин успел сойти с площадки, Пасечник подошел к Токмакову и прокричал ему в ухо:
— Может, помочь товарищу? — Глаза Пасечника сверкнули озорным блеском. — Может, сам не донесет?
— Что не донесет?
— Ответственность! Носит ее взад-вперед. Может, устал человек?
— Прекратите этот разговор, Пасечник!
— А что же? Дипломатничать, как вы? Примите уверения в совершенном почтении? Вот и влипли с дипломатией. С царгой-то что теперь делать? Целоваться с ней, что ли?
