Рядом с Флягиным, заложив руки в карманы, стоял Хаенко. Куртка у него держалась на обрывках закрученной медной проволоки.
— Вон их сколько туда полезло! — показал Флягин наверх и добавил, оправдываясь: — Толкучка! Приличного кадра снять не дадут.
— Факт, не дадут! — подтвердил Хаенко. Флягин покосился на него.
— Пожалуй, и места там не нашлось бы… Для всех…
— Факт, не нашлось бы! — сказал Хаенко уже с явной издевкой. — А меня, собственно, туда и не звали, Ты тоже беспартийный?
Флягин ничего не ответил и отошел от Хаенко подальше.
Лебедчик Метельский поднялся по лестнице самым последним. Чем выше он подымался, тем нерешительнее становились его шаги. Он с ужасом посмотрел вверх, потом вниз. Колени подогнулись, его ударило в пот, будто окунули во что-то холодное и липкое, и он сел на ступеньку, закрыв глаза, обхватив руками шаткие перильца.
— …ни-и-ист… ре-од! — донеслось откуда-то сверху, будто запоздавшее эхо.
И, услыхав этот приглушенный, разорванный ветром крик, Токмаков вдруг удивительно ясно и отчетливо вспомнил, как в бою за высотку 208,8 под Витебском он, молодой командир роты, впервые кликнул этот клич. Он вспомнил и себя самого, свое внезапно отяжелевшее тело, которое каждой клеточкой прижималось к сочной июньской траве и которому так трудно было оторваться от земли и броситься навстречу смертному посвисту пуль.
Но в том бою под высоткой 208,8 он, Токмаков, сам бежал в цепи. Бежать бы ему и сейчас впереди всех, перепрыгивая ступеньки, низко пригибаясь от ветра, задыхаясь от быстрого бега, на выручку к своим. А он провожает взглядом товарищей, внявших его призыву, и сам остается внизу, в безопасности.
Матвеева все нет; Токмакову самому нужно управлять подъемом, доверив все работы наверху Вадиму и Пасечнику.
Кто же из них там командует? Вадим или Пасечник? Только бы не Дерябин!
Токмаков похвастал как-то в парткоме, что бригадиру у него — один лучше другого.
«Один лучше другого? — ядовито переспросил Терновой. — А вот вы скажите: чем лучше и чем хуже?»
В самом деле, чем Пасечник лучше Вадима и чем Вадим лучше Пасечника?
Оба бескорыстны, отважны, правдивы. Да, именно правдивы.
Верхолаз должен быть очень правдив: прораб доверяет ему безгранично.
Вадим более осмотрителен. Зато Пасечник находчивее и отчаяннее.
Оба очень любят технические новшества. Вадим, прежде чем сработать по-новому, сам на опыте хочет убедиться, что новый способ монтажа или новое приспособление лучше старого. Пасечник более жаден до всяких новинок и усовершенствований. Он может избрать и неверный путь, лишь бы новый.
Вадим во время работы помалкивает и не дергает своих людей, а это большое умение — не дергать людей. Какие бы ни были вокруг Вадима сутолока и ералаш, он остается медлительным на словах и в жестах. А Пасечник излишне шумлив. Любит во время работы слышать свой повелительный голос.
Вадим более пунктуален. Он любит слово в слово, по-военному, повторять приказы. Поэтому когда Токмаков имеет дело с Вадимом, то волей-неволей приходится отдавать все распоряжения по-фронтовому: четко, лаконично. А с Пасечником беда. Он вечно допускает отсебятину, а потом оправдывается: проявил, говорит, нездоровую инициативу…
На высоте, когда приходится работать без подмостей, Пасечник чувствует себя увереннее. Но зато на земле, когда верхолазы готовятся к подъемам, во время всяких расчетов, Вадим надежнее. Пасечник на земле бывает ленив и небрежен.
И все же, если бы Терновой опять спросил, кто из бригадиров лучше, Токмаков затруднился бы ответить…
Токмаков стал метрах в сорока от крана, чтобы не упускать из виду горизонт верхней площадки домны и чтобы машинист крана, который все время смотрит на прораба в окно будки, видел его руки.
Кисть руки прораба, подвижна и выразительна. Указательный палец обращен книзу — майна; крюк крана идет вниз, а стрела его остается неподвижной. Если Токмаков слегка пошлепывает ладонью по воздуху и опускает ее все ниже — сильно майна. Если после этого Токмаков показывает пальцем на зубы, значит, груз следует опустить еще чуть-чуть.
Если же нужно опустить не один крюк, а всю стрелу — вниз обращен большой палец. Токмаков откидывает руку, будто просит слова на собрании или властно требует тишины — стоп!
