— А что такое, в сущности говоря, жажда? — спрашивал Гинзбург, держа в руках стакан и щурясь на пузырящуюся воду. — Жажда есть не что иное, как естественное стремление тела восполнить потерю влаги.
— Тогда пейте, Григорий Наумович, — прогремел откуда-то сверху Медовец. — Поскольку мне тоже треба восполнить потерю влаги.
— Вы, товарищ Токмаков, собственно говоря, на каком курсе института? — спросил Дерябин, отпивая воду маленькими глотками.
— На третьем застрял.
— Вот видите, товарищ Токмаков!
— Мне бы осенью на сессию! Да от института своего за тридевять земель заехал…
— На третьем курсе! — Дерябин укоризненно покачал головой. — Да еще на заочном! А опытных инженеров учить желаете!
— Желания нет, товарищ Дерябин, Есть острая необходимость. Хотите — обижайтесь. Для того и говорю.
— Если вы на «сорвиголову» обиделись…
— Да не обижен я, а зол на вас. Это разные вещи, поймите! Зол на то, что пытались нас, верхолазов, взять к себе в ложные свидетели.
— Ну, к чему эти громкие слова? — Дерябин поморщился и отхлебнул маленький глоток.
— Предположим, учить вас подчиненный не может…
— Пожалуйста! Откровенно говоря…
— Но сердиться, надеюсь, он имеет право? Даже если у него незаконченное высшее образование?..
— Сердитесь! Только, между нами говоря, мне слушать некогда. У меня разговор с женой заказан.
Токмаков тоже заторопился к вешалке, но невесело посмотрел на часы — идти в гости поздно.
Токмаков передал с Борисом записку Маше, извинился, что не пришел в воскресенье, но ответа не получил.
Всю неделю, не смея себе в том сознаться, он искал встреч с Машей и все время обманывался, принимая за нее других девушек, находя мимолетное сходство там, где его не было.
Он ходил теперь на работу через доменный сквер, засаженный чахлыми кленами, мимо гидранта, к которому садовник привинчивал по утрам шланг и смывал копоть с серых листьев и травы.
Обедать стал каждый день с Борисом, чему тот очень радовался.
Но Маши все не было.
Он увидел ее утром, в кабине самосвала, нагруженного черноземом. Маша была в том же платочке с бахромой и в том же комбинезоне с белым воротничком.
Токмаков вскочил на подножку и, держась за дверцу, заговорил горячо, не пряча своей радости;
— Вы к нам?
— Нет, в питомник.
— Я соскочу на развилке.
— Лезьте в кузов. Упадете.
— Ничего. Что же вы мне не ответили?
— На что? На ваше извинение?
— Я тогда не мог. На оперативку вызвали.
— А Борис ваше варенье съел.
— Все?
Маша покосилась на чумазого водителя — тот улыбался. Маша тоже улыбнулась:
— Кое-что осталось.
— Приглашение в силе?
— Крепче держитесь. Ухаб!
— Держусь. Видите афишу у кино?
— «Счастливый рейс»?
— Счастливый. Пойдемте в «Магнит»?
— Сегодня занята.
— А в воскресенье?
— Днем — в кино?
— Можно вечером.
— Вечером занята.
— А днем свободны?
— Держитесь, вам говорят. Упадете.
— Пойдемте в зверинец!
— В зверинец?
— В два часа дня.
— Развилка… Вам налево?
— Да. Так вы пойдете?
Водитель снова улыбнулся и притормозил:
— Прыгайте!
— Так в два? — Токмаков спрыгнул.
— Где?
— У кассы! — крикнул Токмаков, махнув рукой сторону зверинца.
Но самосвал уже завернул направо.
В субботу Токмаков собирался уйти с площадки пораньше, но пробыл там до утра. Уехал домой с первым, еще пустым трамваем.
Проехал мимо дома, где жил его фронтовой друг Баграт. Хорошо бы завалиться к нему спать и не тащиться к черту на кулички, в Новоодиннадцатый поселок.
Но Токмаков вспомнил, что сегодня воскресенье и опять придет на урок Матвеев. Пожалуй, не стоит и ложиться на какой-нибудь час-полтора.
Попутных машин не было, и от трамвайного кольца пришлось идти пешком через дамбу, а затем по берегу пруда.
Токмаков распахнул дверь, откинул висящую за дверью плащ-палатку и вошел в комнату.
Он недружелюбно оглядел голые стены, постоял, не снимая кепки, сел было на койку, но опять вспомнил про сегодняшний урок, лениво нагнулся и одной рукой вытащил из-под койки нераспакованный чемодан. На дне чемодана, под смятым бельем, он нашел логарифмическую линейку.
Матвеев явился на урок без опоздания. Сперва они сидели за чертежами, потом занимались геометрией. В комнате долго слышалось: «разрез по линии А — Б…», «гипотенуза…», «объем усеченной пирамиды…», «допустим, что сумма обоих углов больше двух прямых…» — и неизменное токмаковское: «Эллипсы, а не еллипсы!..»
