Домну омывает холодный душ; свирепо гудит вода, запертая в трубы, и трубы вздрагивают под ее напором.
Сто двадцать автоматических приборов готовы измерять температуру домны. На ходу вся другая аппаратура — чуткая, всевидящая, почти сверхъестественно мудрая.
В будке управления трезвонят звонки, зажигаются и гаснут лампочки — желтые, красные, зеленые. Эти маленькие доменные светофоры следят за загрузкой печи.
Уже залиты чернила в самозаписывающие приборы пульта управления. Приборы (их в шутку называют «ябедниками») готовы к исполнению своих канцелярских обязанностей.
Сушится песчаный желоб, по которому скоро пойдет чугун. Горновые развели у летки костер.
Черные чугунные ковши на лафетах и выбеленные известкой шлаковые чаши стоят на горячих путях.
Но воздух и огонь еще не вступили в свои права. Холодная домна тиха, и эта тишина предшествует рождению чугуна.
Вокруг домны выставлена охрана. По лестнице, ведущей на литейный двор, поднялся Гинзбург, Часовой покосился на его вылинявшую холщовую куртку, заляпанную известью, на такие же холщовые штаны, заправленные в стоптаные сапоги, и потребовал пропуск.
Гинзбург схватился за нагрудный карман — пропуска не было.
— Да я же эту домну монтировал!
— Мало ли что!
— Вы меня, очевидно, не поняли?
— Без пропуска нельзя. Приказано, чтобы лишних людей не было.
— Это я лишний?!
Выручил Гинзбурга начальник доменного цеха.
— Такая у нас, у строителей, судьба, — вздохнул Гинзбург.
Токмакову уже нечем было распоряжаться, некому было приказывать. Он томился от безделья и все-таки из поддоменника не уходил.
Токмаков не сразу узнал отца Маши. На Берестове асбестовый костюм, валенки, широкополая войлочная шляпа с обгоревшим до темно-коричневого цвета ворсом и с синими очками, укрепленными наподобие козырька. Шляпа надвинута на глаза, она закрыла нависшие черные брови. В руке Берестов держал лом. Рядом с ним, в таких же доменных доспехах, с таким же длинным ломом, похожим на копье, стоял горновой первой руки.
Берестов снял асбестовую рукавичку, молча поздоровался с Токмаковым, с Карпухиным и торопливо прошел мимо.
Карпухин боялся, что его забудут пригласить на пуск домны. Сам пропуска не хотел просить, но обрадовался, когда получил приглашение.
Борис впервые присутствовал при задувке домны, Карпухин ему объяснял то одно, то другое, да так сердито, словно он, Борис, взялся задувать сегодня домну, а сам к этому не подготовился да вдобавок оказался еще несообразительным учеником.
Карпухин пришел на пуск домны со смешанным чувством обиды и гордости: двадцать пятая и последняя по счету домна на его рабочем веку!
Увидев Карпухина на пуске, Терновой окликнул его. Тот подошел и хмуро поздоровался.
— Что случилось? — удивился Дымов, стоявший рядом с Терновым. — Все веселые. Домну вот построили, пускают. А ты нос повесил!
Карпухин промолчал.
— Что же делать, — вздохнул Дымов, — если сварка вытеснила клепку…
— Ну, а если бы, Пантелеймоныч, нашлась для него хорошая работа на домнах? — спросил Терновой с легкой усмешкой.
— Такой работы нет и быть не может. Не хуже меня знаешь.
— А если бы?
— Что ты заладил — «если бы»! Эстакаду пусть клепает!
— Да, склепают тебе эстакаду! Я для Карпухина нашел работу. Бригадиром рубщиков будет. На домнах. Шутка сказать, двадцать пять домен. Это не фунт изюму! Серебряную свадьбу человек сегодня празднует!
Карпухин все так же молча, но уже с посветлевшим лицом отошел прочь.
Терновой сговорился с начальством: юбиляру Карпухину доверили вместе со старшим газовщиком задуть домну.
Карпухин еще никогда не удостаивался такой чести. Но, узнав об этом, не удержался и пробурчал:
— Дураку и черт дорогу уступает…
В старое время домну «на счастье» разжигали сторублевкой-«катенькой». То была традиционная взятка заводчика судьбе — чтобы печь не капризничала; чтобы рабочие не бастовали; чтобы росли дивиденды акционерного общества.
Теперь незачем задаривать судьбу, но задувка новой домны всегда походит на священнодействие.
Все посматривают на часы. Раздается команда:
— Дать воздух в печь!
Берестов рванулся в будку управления и закричал в телефонную трубку: «Воздуха мне, воздуха!» — таким истошным голосом, будто сам задыхался.
