— Прямо циркачи какие-то!
— У нас был верхолаз, — Токмаков обернулся назад, — так он на самом деле поступил в цирк. Канатоходцем стал.
— Неужели и ты расхаживаешь так? — спросила Маша у Бориса; останавливаясь и тяжело дыша.
— Всяко приходится, — важно ответил Борис, тоже запыхавшийся. — На то мы и верхолазы.
— Ох, боюсь я за тебя!
Маша сказала «за тебя», а подумала: «За вас обоих».
Еще лестница, еще и еще. Маша стояла на самой верхушке железного небоскреба, крепко держась за Токмакова.
— Когда я смотрю с такой высоты на землю, у меня пальцы на ногах противно щемит и покалывает. Какая трусиха!
— Просто нет привычки. Хотите, дом ваш покажу? Я в ту сторону часто поглядываю.
— Где, где?
— Во-о-от там, левее плотины, рядом с зеленой крышей. Видите голубое пятнышко?
— Как хорошо видно с высоты!
— А я, Машенька, сколько на высотах ни бывал, никогда своего дома оттуда не видел. Меня хоть на луну забросьте. Я и оттуда свого дома не увижу. Нет его на этой планете!..
— Дом не четыре стенки с потолком, не только крыша над головой. Дом — нечто большее.
— Иной раз голое небо может быть дороже крыши над головой, — сказал Токмаков, думая о своем будущем одиноком кочевье.
Он обернулся, взмахнул рукой, словно вбирая в себя всю радостную ширь стройки, где уверенным хозяином стоит он на господствующей высоте, и показал на Мангай. На одном из горизонтов горы появился электропоезд.
Пестрота террас и уступов на Мангае была в эту минуту резче от переменчивой игры света и тени. Ветер гнал по небу множество быстрых и мелких облаков, отбрасывающих четкие движущиеся тени.
— Мангай, — объяснила Маша, — по-башкирски «лоб». Отец говорит, что двадцать лет назад Мангай был выше. Все здесь построено из-за горы этой, из-за ее сокровищ. Ни города не было, ни завода. Степь, и ничего больше…
— И ничего больше, — повторил Токмаков рассеянно. — Значит, мы бы никогда с вами не встретились.
Вид у Токмакова был совсем расстроенный. Маша выжидательно посмотрела на него и не решилась расспрашивать, а сам он ничего не стал объяснять. И от этого молчания сразу стало зябко. Или на самом деле похолодало?
Маша поежилась.
— Однако свежо. Не то что на земле.
— Утренники и вовсе сердитые.
— А в начале октября к нам в Каменогорск и заморозки нагрянут. Вот сами скоро увидите.
Токмаков промолчал. Нет, не доживет он здесь до заморозков.
— А почему вы так легко одеты? — встревожилась Маша. — Надо что-то под куртку поддевать.
Он смотрел на Машу, все порываясь сказать ей о своем решении.
Но она с такой любовью вглядывалась сверху в Каменогорск, в его сады, что Токмаков так и не решился заговорить с ней об отъезде.
И он подумал: «Кажется, я в первый раз струсил на высоте…»
Вечером Маша сказала:
— Завтра утром заеду.
Сейчас, когда Токмаков ждал Машу, комната казалась ему особенно неуютной и неряшливой.
Дверь из комнаты открывалась в коридор, он завесил ее плащ-палаткой. Но разве можно отгородиться тонкой дверью и плащ-палаткой от шумов и запахов коридора? В коридоре, как обычно в семейном общежитии, пахло чем-то горелым, кажется молоком, и пеленками.
Токмаков, как мог, навел в комнате порядок, подмел пол, вытер пыль на подоконнике и на столе. Но печать неустроенности лежала на всем. Комната не хотела выглядеть обжитой.
«Как на вокзале, — подумал Токмаков с раздражением. — А чем не транзитный пассажир? Только вот пересадка затянулась. Какой же может быть уют с такой мебелью? Койка, табуретка, тумбочка — жесткий инвентарь. Матрац, подушка и постельное белье — мягкий инвентарь. Скоро весь этот инвентарь сдам, а где-то получу новый».
Токмаков услышал, как к подъезду подошел «москвич». Он успел помахать Маше рукой из окна и встретил ее на лестнице.
Маша надела то самое платье, в котором гуляла с ним по городу. На руке легкий плащ.
Токмаков отвел полог из плащ-палатки и пропустил гостью вперед.
— Ни одного цветка! — сказала Маша так, словно только отсутствие цветов не понравилось ей в комнате, а все остальное было в полном порядке.
На стене висела фотография девушки в пилотке. Маша сразу ее заметила, подошла, вгляделась.
— Это для нее вы землянику собирали?
