Я повернул голову, и окно, близкое и огромное, навалилось; там на сутулом столбе покачивался жестяной абажур с лампочкой, она то исчезала, то снова выскакивала, слепя глаза, а в свете, кидаемом ею, быстро летел поток снежинок…
Резкое и отрывистое раскололо черное и ударило по глазам желтыми вспышками.
— Батальон, подъе-ом! — звонко кричал дежурный, и я летел и падал в шум и голоса, туда, где щурились желтые лампочки…
Умыться я опять не успел, дежурный послал меня и еще пятерых накрывать столы.
В столовой было холодно и полутемно. Пахло сырыми полами. Мы молча снимали со столов длинные лавки, расставляли посуду.
Пришел заспанный хлеборез, взлохмаченный, в нательной рубашке. Шлепая сланцами, сказал, не повернув головы:
— За мной иди.
Сзади на его штанах в такт шага ходила стрелка — то вправо, то влево…
Караул стоял на втором этаже у раскрытых дверей ружпарка. Сегодня — «Детский сад». Мой пост — седьмой. Помощником начкара идет командир отделения младший сержант Зайцев.
Вчера перед отбоем его били в умывальнике три старика. За то, что не смог «отмазать» их на вечерней поверке и замполит «застукал»… И еще за то, что плохо гоняет сынков и дедам, которым «завтра домой», приходится себя «волновать».
Сейчас он стоит посмотрит прямо на меня. Смотрит — и рот его открывается… выбрасывает:
— Рядовой Лауров!
— Я!
— Ко мне!..
Глаза его теперь — совсем близко. Они светлые и какие-то напряженные…
Он цапнул рукой за пряжку моего ремня, дернул на себя.
— Почему койку не заправили, товарищ солдат? Глаза его налезают на лицо…
— Что ты так смотришь! — Зайцев как-то торопливо размахнулся.
…Его лицо резко отлетело — покачивается где-то наверху. В груди — тугая тяжесть… поднимаюсь. Из ружпарка высунулся дежурный. Прикрывая ладонью расползающийся от зевоты рот, сказал:
— «Детский са-ад», вооружайтесь давай, без пятнадцати семь!
— Нале-во! — Затылок Зайцева замаячил в дверях ружпарка…
Опять, как вчера, заскрипели, расползаясь на две половины, посеребренные инеем ворота. В гулком шлюзе колыхалась, искря багровыми вспышками, темная масса.
Небо уже чуть синело по краям, и в темноте виднелись более темные фигуры — оцепление. Лаяли собаки, разрывая звонкий воздух.
— Первая пошла! — кричал прапорщик, крест-накрест перетянутый блестящими ремнями, и тер перчаткой ухо.
— Вторая пошла!.. Третья!.. А ну назад, волк тряпочный!..
В машине я оказался один. Уселся поудобнее, автомат зажал между колен… Целых сорок минут ничего не будет — только белая дорога, огоньки…
Тронулись. За решеткой — темнота и приглушенные голоса.
Вспышка сигареты высветила губы и кончик носа. Смутно блеснули глаза.
— Кто помощник сегодня, земляк?
— Зайцев.
— Это со второго взвода, что ли? Мордастый такой? А Гаджимагомедов где?
— На «Институте», кажется…
— Чифир есть, командир? — появился новый голос. Я покачал головой.
Табачный дым доносился до лица. Я сглотнул слюну.
— Закурить не найдется? Молчание.
— Он не слышит, земляк, — врезался вдруг в молчание другой голос, отчетливый, звенящий. — На, держи.
Сквозь решетку протиснулась рука с зажатой между длинных пальцев папиросой.
— Передай ему, — сказал кто-то сзади, и сигарета с фильтром очутилась в моей руке.
— Откуда сам? — спросил первый — простуженный — голос. Я ответил.
— А звать тебя как?
Это спрашивал тот, что дал папиросу. Его голос опять прорезался как-то неожиданно из общего гула.
— Зинур… А… а тебя?
— Санек меня… Ты на каком посту сегодня? На пятом?.. Ну я подойду, если что.
Машина уже катила среди проступающего неясно города. Слоистый туман зыбко покачивался, зацепясь за верхушки деревьев, дома становились отчетливей — они вырастали.
Зэк с простуженным голосом просунул сквозь решетку пухлый конверт, сложенный вдвое и перемотанный ниткой.
— Зинур, наверни…
Я взял конверт. Повертел в руках.
— Это письмо, Зинур, — пояснил Санек. — Метни гражданскому, чтобы в ящик кинул.
Машина затормозила у перекрестка. По тротуару выстукивала женщина в дымчато-серой шубе и полыхающей шапке.
— Гражданочка! Эй, гражданочка! — закричал простуженный голос. Я приготовился.
Но женщина проходила, мерно покачивая рыжим огнем на голове.
