И вот, мама и папа решили ехать в Оренбург вместе. И попробовать начать всё сначала…
* * *
Они ведь вместе, собственно говоря, почти и не жили. Только несколько месяцев после свадьбы. В этой же самой Макеевке. В то время (после второй мировой войны) это был небольшой и довольно грязный, унылый шахтёрский посёлок. Не помню, как здесь оказались мой дедушка Митя и бабушка Нюра со своими сыновьями. Бабушка – коренная одесситка и дед – кубанский казак.
А потом и мама с папой, закончив строительный техникум в Днепропетровске, получили сюда назначение. Их, молодых специалистов, прислали на восстановление разрушенных войной заводов Донбасса. Отец радовался, что тут же, поблизости, живут его родители. Он был у них любимцем, они с рождения считали его необыкновенным ребёнком. Немного не от мира сего. И очень не любили его от себя отпускать. За него у них всегда болела душа. Он с детства страдал меланхолией и резкими перепадами настроения. Его с детства мучила жестокая аллергия, его едва спасли однажды, когда он чуть не задохнулся от аллергического отёка… Отец был самый красивый из четверых братьев. Он страстно любил театр, мечтал о сцене, но при этом был мучительно, болезненно застенчив. Когда волновался, не мог выдавить из себя ни слова. Поэтому поступить в театральный институт даже не пытался. Да и потом: до театральных ли институтов было после войны? Нужно было как можно скорее получить реальную, а не эфемерную профессию. Строитель – это было реально.
Но неутолённая страсть к театру осталась у отца на долгие годы несбывшимся… А ещё он мечтал о путешествиях, его манила дорога, ему хотелось повидать разные места… Но при этом он был сильно привязан к родителям, особенно к матери, и не мог решиться на разлуку с ней. Его терзали сильнейшие противоречия, отчего он впадал в уныние и депрессию… Ничего этого я не знала и не могла знать в свои четыре года. Многого не знала и мама. Не успела узнать. Она говорила: «У отца оказался очень тяжёлый характер».
Итак, поженившись, они поселились в Макеевке. Но моей маме не очень-то уютно жилось в этой «горняцкой дыре». Они с отцом сняли старую, холодную «халупу» – такой глиняный домик с керосиновой лампой (даже электричества там не было!), с колонкой и «удобствами» во дворе. И, пока длилось долгое южное лето, всё это ещё можно было терпеть. Но потом настал слякотный, промозглый ноябрь… На юге ноябрь ещё более мерзкий, чем на севере. На севере ноябрь может прикрыться первым снежком, а на юге – это хлюпающая, чёрная грязь под ногами, сырой, тяжёлый ветер, забивающий дыхание, и унылая беспросветность… И надо было топить печку, и таскать вёдра – с углем, с водой и помоями… А моя мама – женщина нежная и хрупкая. В её жилах текла кровь аристократки, и хоть не принято это было тогда афишировать, а даже напротив – надо было всячески скрывать, но гены – есть гены. Маму приводил в шок и отчаянье безнадёжно-мрачный быт. Она себя чувствовала глубоко несчастной. Любовь уже не грела и не спасала.
И вот, в это беспросветное для неё время, она узнала, что должна стать матерью. Что я уже живу в ней… Так что, если бы мама там осталась, в этой промозглой Макеевке, и продолжала бы таскать эти тяжеленные вёдра, то я, может, и не дожила бы до своего рождения. Шансов дожить было мало… А тут как раз бабушка заболела в Днепропетровске, и за ней некому было ухаживать. Вот мама и вернулась спешно домой, в Днепропетровск. За девять месяцев до моего рождения… Нет, они с отцом не поссорились. Мама говорит: «Нам не из-за чего было ссориться. Просто так сложилась жизнь».
Никто не предполагал, что это – разлука навсегда. Они думали, что расстаются ненадолго.
Мама поехала ухаживать за тяжело больной бабушкой. Её отпустили из Макеевки – «по семейным обстоятельствам». А отцу предстояло добиваться перевода в Днепропетровск. Он ведь не мог по своей воле уволиться с работы, – такое было время, такие были законы.
* * *
И вот, мама уехала на Философскую улицу, где была та же печка с углем, та же колонка и те же сомнительные удобства во дворе. (Впрочем, тогда многие так жили). Но зато там была её мама! Моя будущая бабушка.
