У Ежа было несколько сим-карт для телефона, с которых он время от времени звонил Цельхаузену. На протяжении нескольких дней он отчитывался ему о находках — черепках старинной посуды и потемневших камнях от булыжной мостовой. Во время одного из сеансов связи доктор поинтересовался, не натыкались ли они на глубине около метра на сажу, и пояснил, что, если сажи не было, значит, они копают в нужном месте. Вся юго-восточная часть современного района Круунунхака была уничтожена страшным пожаром, бушевавшим в Хельсинки в 1808 году. Слой сажи мог находиться поверх булыжника, которым вымощен двор, но, если сажи не нашлось, можно сделать вывод, что в этом месте копали после 1808 года, что отвечало предположениям доктора. Когда в этом месте делали раскоп в предыдущий раз, вынутые булыжники, опаленные огнем и залегавшие ниже тогдашнего уровня мостовой, после завершения работы сложили обратно в раскоп, чтобы заполнить его, однако слой сажи никто, разумеется, на место не укладывал. По-видимому, они копали теперь в нужном месте, поскольку когда углубились на метр, то встретили булыжники, но не обнаружили следов копоти.
Еж в точности не знал, как Цельхаузену удалось арендовать у военного ведомства две бывшие арестантские камеры в здании Гауптвахты для проведения исследований по историческому проекту: видимо, доктор задействовал какие-то связи в Финляндии. Всего в здании находилось около двадцати одинаковых камер: расположение двух из них неожиданно оказалось очень удобным, поскольку копатели могли работать без помех.
Еж предполагал, что, помимо тщательно продуманных обоснований проекта, удаче доктора способствовали немалые денежные вознаграждения кому-то из военных чинов. Гауптвахта не считалась особенно ценным культурным объектом и не таила никаких военных секретов. Этот клочок земли рядом с Президентским дворцом имел лишь историческое и символическое значение: в здании Гауптвахты располагалось несколько офисных помещений, а в бывших камерах для арестантов размещались военнослужащие, дежурившие в карауле в южном дворе здания.
Двое помощников-немцев, нанятые Цельхаузеном в помощь Ежу, трудились на дне ямы. Еж по мере наполнения ведра темным грунтом поднимал его и высыпал в мешки, стоявшие вдоль стен камеры. Он пока не знал, смогут ли они в этом месте выкопать трехметровую яму и не помешает ли им скала или грунтовые воды — ведь с обеих сторон от раскопа совсем близко подступало море, а всего в каком-то десятке метров протекал канал Катаянокка.
Рабочий день Даниэля закончился, и он, погруженный в свои мысли, снова шел на юг по Унионинкату в сторону дома. Как случалось и раньше, по пути с работы Даниэль предавался мечтам, пытаясь представить себе, как все было бы, если бы у них с Ханной вскоре родился ребенок, — он подсчитывал, сколько лет ему будет, когда малыш пойдет в школу, когда достигнет возраста бар мицвы или бат мицвы, когда вырастет и уйдет из дома. Еще он размышлял о том, надо ли им с Ханной оставаться вместе, если у них так и не родятся дети. Эта мысль время от времени приходила ему в голову, но он не обсуждал ее с женой. Брак их был заключен в Амстердаме, в Эсноге — старой синагоге евреев-сефардов, бежавших от инквизиции из Испании и Португалии в XVI веке (родные Ханны были потомками беженцев). После переезда молодой женщине поначалу приходилось нелегко, но теперь она уже сносно говорила по-фински, изучала географию в университете и давала частные уроки нидерландского языка.
Даниэль свернул на Кирккокату и пошел мимо Свято-Троицкой церкви. Маленькая старая церковь среди лип одним своим видом внушала умиротворение. Наверное, она казалась более изящной в начале XIX века, когда ее только построили, теперь же терялась рядом с массивным зданием Банка Финляндии. Внезапно Даниэль заметил, как из строительной бытовки во дворе церкви вышел чернобородый мужчина в костюме и шляпе — должно быть, православный священник, заглянувший к рабочим на кофе, — пересек двор и вышел через ворота на Унионинкату. Через мгновение его уже не было видно, но Даниэль успел заметить, что из-под пиджака незнакомца свисали белые нити, подозрительно похожие на цицит — традиционный элемент одежды еврейского мужчины, напоминающий ему о предписаниях Торы.
