Тем временем на Европейском континенте строгая финансовая дисциплина становилась все более популярной, и в начале 2011 года ЕЦБ поднял процентные ставки, несмотря на глубокий экономический спад в зоне евро и отсутствие серьезной угрозы инфляции.
ОЭСР была не единственной организацией, требовавшей монетаристских и фискальных ограничений даже в условиях кризиса. К ней присоединились другие, в том числе Банк международных расчетов (БМР) со штаб-квартирой в Базеле, а также известные экономисты, например Рагурам Раджан из Чикагского университета, и влиятельные бизнесмены, в частности глава инвестиционного фонда «Ртсо» Билл Гросс. В Америке лидеры республиканцев начали приводить аргументы в пользу строгой экономии, чтобы оправдать собственные призывы к сокращению расходов и жесткой монетаристской политике. Конечно, некоторые люди и организации сопротивлялись этой тенденции — примечательно и особенно приятно, что Международный валютный фонд оставался рупором того, что я называю разумной политикой. Справедливости ради следует отметить, что в 2010–2011 годах люди, которых я вслед за блогером Дунканом Блэком называю «большими дядями», — те, к кому прислушиваются влиятельные и уважаемые специалисты, — все больше склонялись к мнению, что жесткая экономия не принесет пользы, несмотря на отсутствие каких-либо признаков полного восстановления после финансового кризиса и его последствий.
Что же стояло за этим внезапным изменением политической моды? Собственно, на сей вопрос можно ответить, если попытаться понять основные аргументы, которые приводились в пользу ужесточения фискальной и денежной политики, или мотивы тех, кто с такой готовностью отказывался от битвы с безработицей.
В данной главе я попытаюсь рассмотреть оба варианта, но сначала обратимся к сути.
Сделать это не так просто: попытка опровергнуть доводы «экономов» напоминает стрельбу по движущейся мишени. В первую очередь это касается процентных ставок — у меня часто возникало ощущение, что сторонники высоких процентных ставок играют в «кельвинбол» — игру из комиксов «Кельвин и Хоббс» («Calvin and Hobbes»), в которой участники постоянно придумывают новые правила. ОЭСР, БМР, многие экономисты и финансисты, похоже, были абсолютно уверены в том, что процентные ставки следует повышать, но объяснения причин постоянно менялись. Такое непостоянство, в свою очередь, заставляет предположить, что истинные мотивы требований ужесточить политику имеют мало общего с объективными оценками экономики. Это также означает, что я не в состоянии опровергать аргументы в пользу режима строгой экономии: они очень разные и не всегда согласуются друг с другом.
Начнем с довода, который, по всей видимости, имел наибольшую силу, — страха, а если конкретнее, страха, что государства, которые не откажутся от призывов (и их воплощения на практике) к строгой экономии даже при угрозе высокой безработицы, ждет долговой кризис, подобный тому, что переживает сейчас Греция.
Концепция политики строгой экономии возникла не на пустом месте. Даже в первые месяцы после краха «Lehman Brothers» звучали голоса, осуждавшие попытки спасти крупные экономики при помощи дефицитного финансирования и включения печатного станка, однако в разгар кризиса они перестали быть слышны — их заглушил хор тех, кто призывал к немедленным стимулирующим мерам. Правда, к концу 2009 года финансовые рынки и мировая экономика стабилизировались, так что необходимость в срочных действиях вроде бы отпала. Затем начался греческий кризис, за который антикейнсианцы всего мира ухватились как за пример того, что произойдет с остальными, если свернуть с прямой и узкой тропинки финансово-бюджетных добродетелей.
В главе 10 я уже отмечал, что греческий долговой кризис был уникален даже для Европы и долговой кризис остальных стран зоны евро стал результатом финансового кризиса, а не наоборот. Тем временем в государствах, сохранивших собственную валюту, не наблюдалось и намека на греческий сценарий накопления внешнего долга, даже при большом долговом бремени и дефиците бюджета, как у Соединенных Штатов Америки, а также Великобритании и Японии.
