Вроде как замок реквизировали у Шпындро со вселенными владениями. Взяли и забрали земли, речку, что вьется меж лугов, ивы, купающие тонкие листья в водах, принадлежащих Шпындро. Вроде мелочь - штаны-варенки да рубаха с молниями и кнопками, а все одно, что по границам княжества ворожьи разъезды: готовятся, жди орды, зарящейся на чужое.
Вернулся Шпындро домой в дурном расположении духа, ненавидел себя и всех, казнился увиденным люто, одна надежда - неторопливы соотечественники, разомлели от ленцы, приправленной водочкой, годы попривыкли считать десятками, что яйца, да Шпындро не один при выгоде состоит, почитай скрытый класс, ну класс не класс, а прослойка; реформаторы помедлят, довольные упрутся по-чиновничьи, с остервенением, глядишь, время и потянется, а там... о смерти Шпындро думал редко и гневно, гнал мысли загробные взашей.
Тут и объявился телефонным треньканьем Мордасов и без смешков и обычных ернических заходов уронил, что бабка скончалась в ночь, и Шпындро не уяснил с разбегу: ему-то какое дело? Вроде в голосе Мордасова громыхнуло обвинение?.. А еще Колодец присовокупил про дополнительные неприятности, и Шпындро, с надеждой глядя на объявившегося вчера пастушка со свирелью - может, оградит, может, добрый амулет? - упился разъедающими домыслами: Мордасова повязали, прижали, вызнали, чем промышляет, и Колодец исписал снизу доверху жуткую бумагу под названием "протокол" и фигурировал в кривых строчках неоднократно в приглядной роли Шпындро, а в конце протокола Мордасов расписался, как на квитанциях затейливо и не экономя бумаги, однажды прослышав, что для чужого глаза размах подписи вроде как свидетельство размаха человека.
Жена стирала пыль, халат распахнулся, Шпындро увидел на бедре синяк, свежий, напоминающий чернильное пятно на промокашках его детства, никак впрочем не связав рваную синь на белой коже с появлением в доме фарфоровой безделушки.
Ну, кто станет вязать Мордасова в воскресенье? Чушь! развинтился, так случалось перед поездкой; на низком старте, мыслями давно там, а ноги-руки и тело, и голова еще здесь, и разорванность тела и духа, как казус, несусветная непонятность, и только через месяц или чуть более душа и тело объединятся в далеком далеке и воцарится спокойствие на годы, знай только лавируй в колонии, не нарушая неписанных законов, а Шпындро не первогодок, кожей чует, откуда ветер дует и следить за шаманством сильных мира сего в колонии даже не без неприятности для человека, поднаторевшего, знающего что к чему.
Шпындро не слушал Мордасова, так, тарахтение в трубке, не более, уделяя время обдумыванию встречи с фирмачом, мысленно распаковывая картонный ящик, извлекая бережно полимерные прокладки снежной белизны и предвкушая первый, самый сладостный миг, когда чудо, обернутое в пластик, вылезет на белый свет, ничуть не уступая чуду рождения дитя. Какое оно? Что принесет его появление? Шпындро точно не знал, каков дар, и незнание это содействовало буйству воображения и только смутно бубнил телефон вовсе не соответствующее его мыслям - поминки... поминки... поминки...
Шпындро мотнул головой, отгоняя наваждение:
- Какие еще поминки?
- Бабки. - Ответила трубка и Шпындро понял, что Колодец зовет на поминки умершей. Пришлось врать, изворачиваться, плести неудобоваримое, но ложь, как бег, только с первых шагов дается с трудом, а когда разбежишься, разогреешься, наберешь темп, льется плавно, сам поражаешься, как все складно нанизывается одно за другим.
- Отказываешься? - Плюнула трубка.
Шпындро понял: юлить не получится, умел Мордасов брать за горло.
- Нет. - Выдавил Шпындро. - А когда?
- Позвоню когда... - мордасовский голосок вытек из трубки и заместился раздражающе телеграфным пи-пи-пи...
Ну, сволочь, ну, гад! Мордасов замер в пыли, будто стальные подошвы его ботинок намертво приварили к стальной же поверхности, кровь от гнева бросилась в лицо, кулаки сжались.
Монумент обезглавленного пионера Гриши посреди площади устрашал нелепостью и совершить таковский суд мог единственно Стручок в гневе, в мареве пьянки, не разбирая, что гипсовый кусок галстука, хряснувший его вчера по башке, не злой волей бронзового пионера Гриши ринулся к земле, а ввиду мощного удара сине-белого капота.
