Э-эх-ма! Разлюбезный мой Гонконг, родная сторонушка! Что ж творится средь дня белого, люди добрые?..
Другому не перескажешь сокровенное, тут слов понадобится выставить солдатским строем тысячу, а может и десятки тысяч; пережил Шпындро зубодробильное в секунду, вихри противоборствующие взвились в голове, в пляске мелькающих лиц, сливающихся в одно насмешливое, виделась хулиганская ухмылка бронзового пионера Гриши со вчерашней пыльной площади, в руке Гриши горн издевательски трубил: конец? эре целой конец - и какой? - из дерьма золото плавили.
Тошнота муторно поползла снизу живота: может, от вчерашних угощений Мордасова, может, от увиденного... Небось, кровь отхлынула к ногам, Шпындро себя не видел, но знал - бледен, бел, как ладони, выпачканные школьным мелом. Рушились основы: нехитрая раскладка, но обильная выходом чистых денежных знаков. Восторгался Шпындро с детства этим ресторанным, дурацким - выход: выход бифштекса - двести граммов; выход отбивной - сто пятьдесят и, глядя на грошевую поделку на распродажах - там - сработанную на берегах теплых морей, руками недоспавших сопляков, сразу выскакивало в переводе на рубли: выход - стольник. Это позже его Мордасов переучил, вернее, склонил усмешкой от стольника к "Кате" перекинуться, хотя "Катя" отталкивала Шпындро приблатненностью и явно жульническим налетом.
Выход - сто пятьдесят, выход - двести граммов, выход - "Катя"... а выход Шпындро? Где он обозначен краснеющими во мгле буковками? Найдется, успокоил себя, не может статься, чтоб перепад исчез, раз перепад сохранится, водичка станет течь сверху вниз и крутить его мельницу, лишь бы перепад остался, а исчезни он и эре конец, замрет мельничный жернов и тогда...
...Тогда Мордасов войдет в пору зрелого цветения: деньги-то у сферы, у выездных только товар и порвется цепь якорной вязки - в каждом звене две распорки, чтоб звенья не перевивались, крепче не бывает. Но и сфере деньги куда вложить, не подвези товарную массу Шпындро? А перепад между тут и там - выгодная штука, перепад для иных матери роднее, может тайно и радеют неизменности?
Полтора года назад в бане за чаем вырвалось по оплошности: мол, жулик ты, Колодец, тот свекольно побагровел, похоже даже очки запотели от гнева и припечатал Шпындро - не бездарь Мордасов на выдумки: а ты - жулездной! Сумма двух понятий, смекаешь?
Шпындро руками махать не любил, ткнул вяло в оскорбительно хихикающую рожу, но привычка все взвешивать спасла, шепот предостережения издалека заполз в ухо: не губи, дурак, проверенный канал сбыта, гордыню усмири, у тебя профессия вся в этом - гнуться да лизать, миг всего унижения да и людей, укутанных по-римски в простыни за чаем и голых в парилке видишь впервые и никогда более не встретишь. Уймись!
Шпындро улыбнулся Колодцу, как высокому начальству, открыто, с трибунным задором и примирительно подытожил: придумщик, однако отец может тебя определить по части... махнул рукой, заел вареньем, запил жасминовым, и на следующий день поделился с сотоварищем по работе про жулездного; тот скривился, прошипел: распустили языки! Мало мы с тобой вложили в наши игры, мало горбатились, чтоб подобраться к... мотнул головой, будто боднул невидимого врага, на губах не произнесенное слово - корыто, зачем лишнее трепать? А глаза тухлые в искорках нехорошей решимости: мое не тронь! Положено!
Сейчас Шпындро не без содрогания мусолил глазом рукотворное море товара, обилием и броскостью вышибающим его из седла. Средина лета, закон разрешительный только и вылупился только в начале мая, а уж началось, чего творят, глядишь перекроют кислород, дай срок, наладят выпуск омег да роллексов, уж и музыка гремит по радио, не хуже, чем раньше из стереоколонок по углам квартирных мирков, для посторонних недоступных.
Беда и только! Выездных снивелируют, превратят в ничто. Так не договаривались! От дворянства, поди, откажись с легкостью и улыбкой на устах.
То ли скандал с женой, то ли вчерашний день, суматошный и бесконечный, то ли серо-розовое море и лес рук, протянутых к тряпью, объединившись, атаковали затылок тупой болью, будто лом вгоняли в основание черепа.
